— Вот-вот! — засмеялся товарищ майор, — а то еще и посмешней конфуз выйдет! — и он с помощью губ довольно-таки мастерски изобразил какой такой грех может со мной приключиться.
(И опять же — если б только мог знать!.. О-о!..)
Ну что дальше… Дальше мне вернули пальто. Да, да — то мое, с хлястиком, однобортное. Только почему-то без четвертой пуговицы…
А младший подполковник Кузявкин, брезгливо морщась, вручил мне паспорт. Как и прежний — с гербом СССР, но уже на имя Финкельштейна, Витохеса-Герцла.
— Зачем?! — взвился было я. Но товарищ Бесфамильный лично помог мне засунуть его во внутренний карман пальто. И еще этак похлопал меня по плечу и, подмигнув, сказал:
— Значит, так надо, Тюхин!
А потом он же вынул из сейфа очки. Правда, не с темными, как у них у всех, а с розовыми стеклами. И опять же — дорогой товарищ майор собственноручно надел их мне на глаза.
— Ну вот! — отступив на шаг, сказал он. — Вот теперь вы, Тюхин, совсем наш человек!..
Ах, ну и конечно же, мы еще разок выпили по этому случаю! На этот раз Афедронов мне наливал исключительно пепси. После третьей, когда мы стоя запели «А годы летят, наши годы, как птицы летят», я, улучив момент, поинтересовался-таки у товарища майора, что же-таки сталось с Ираидой Прокофьевной Ляхиной и моим, извиняюсь, Пегасом? Увы, увы — сведения оказались самые неутешительные. Изменницу Родины Ляхину И. П., как доверительно сообщил мне товарищ Бесфамильный, еще два года назад приговорили к расстрелу за связь с чеченской разведкой, а что касается Пегаса, то этого моего, как выразился товарищ майор, «выродка» они, сволочи, пустили на твердокопченую колбасу для ихних же спецпайков…
Я не знаю что бы со мной было, если б не Афедронов, под шумок наполнивший мой бокал. Мы выпили, не чокаясь. Кажется, это была тормозная жидкость.
— Жив? — с нескрываемым интересом спросил мой палач.
— Н-не знаю, — подумав, ответил я. А потом подумал еще и добавил: Да честно говоря, и знать не хочу.
Если б вы только видели, как они обрадовались! Даже гад Кузявкин, хоть и через силу, хоть и кривясь, но все-таки облобызал меня! А глядя сквозь розовые очки на генерал-адъютанта Афедронова, я и вовсе прослезился от умиления. Передо мной стоял не шибко человечный, но по-своему обаятельный костолом, смертельно, должно быть, уставший уже от таких вот, как я, тюхиных, с дважды перебитым носом и свидетельством о собственной смерти в нагрудном кармане робы. Я посмотрел на него, потом на товарища майора, отвечавшего на телефонный звонок по стойке «смирно». Пристальным взором посмотрел я на лоб младшего подполковника Кузявкина, на котором проступило вдруг не мною написанное: «Приговорен!». Я посмотрел на них на всех, и сердце мое, если, конечно, можно назвать таковым словом деревянную кукушечку в груди, — оно встрепыхнулось вдруг, забилось, мое ретивое, как билось, пожалуй, один-единственный раз в жизни, давным-давно, после той еще войны, когда я, зажав в кулачке панамку, подбежал вдруг, говнюк, к воспитательнице и, как подобает настоящему товарищу, сбивчивым шопотом сообщил: «А Коровкин и Кобылкин курят за сараем!..» — Вот так взволновалось оно, мое предынфарктное, а я, гнида, любя их все больше и больше, выпалил:
