Я повернула голову и посмотрела на знакомые лица. Пенебригга и сэра Барнаби в толпе не было видно, но я заметила в бреши Ната. Он стоял у шкафа с книгами в другом конце комнаты, хмурил темные брови. Хотя он держал все в себе, я не знала, мог ли он как-то настроить людей против меня.
— Может, вы все-таки вернетесь на места? — крикнул сэр Барнаби. — Это еще не все.
Заскрипели стулья, гудели голоса. Люди садились на места.
— Она может читать манускрипт? — крикнул кто-то.
— Пока что — нет, насколько я понял, — сказал сэр Барнаби.
Я видела, что глаза многих сузились.
— Если она не может его прочесть, что нам до ее метки? — сказал мужчина.
— Если это истинная метка, — добавил другой, — как ее проверяли?
— Терпение, друзья, — сказал сэр Барнаби. — Вам все расскажут. Доктор Пенебригг, покажете им?
— С позволения мисс Марлоу.
При звуке вежливого голоса Пенебригга я ощутила себя увереннее. Хоть кто-то здесь верил мне и желал добра.
— Я готова, сэр, — сказала я, и он объяснил людям, что они увидят.
При упоминании о чтении разума, люди зашептались, но в этот раз без недоверия, а с тревогой и предвкушением. Когда я показала рубин и сняла его с шеи, они снова притихли.
Для меня комната тихой не была. Я опустила рубин на столик рядом с собой, ноты окружили меня, манящие и раздражающие. Я пыталась не слушать их, они отвлекали меня, и я было сложно вспомнить песнь лунного шиповника. К счастью, сэр Барнаби дал мне флакон с семенами. Я открыла его.
— Для демонстрации нужно два человека. Кто хочет поучаствовать? — спросил Пенебригг.
Половина подняла руки. Пенебригг выбрал бодрого денди, сидевшего в конце комнаты.
— Мистер Дипс, выйдете к нам? Остальные смогут поучаствовать позже.
Дипс тряхнул кружевными манжетами и вышел вперед.
— Хочешь прочитать мои мысли, мисс?
Он замолчал, словно ждал ответа, но я была слишком занята, напитываясь песней лунного шиповника.
— Она не очень разговорчива? — сказал Дипс шепотом одному из мужчин напротив себя. — Но она еще девочка. Не на это мы рассчитывали, да? Даже если она — Певчая.
Я просила себя не реагировать, Пенебригг объяснял Дипсу, что требовалось. Но их недоверие терзало меня, было сложно сосредоточиться на пении.
Не слушай их. Не слушай.
Но я осознала весь вес его презрения, только когда запела. Я отдалась музыке, и когда ноты запели во мне, я обхватила ладонь Дипса и вошла в его разум.
Читать его было сложнее, чем Ната или Пенебригга. Было ли это из-за того, что я знала его всего пару минут, или мысли Дипса были такими обрывочными? Его скепсис воевал с удовольствием быть в центре внимания, а еще присутствовали десяток личных мыслей.
