По козе и узнали о Машиной смерти: катька так блеяла от голода и печали, что соседи решили проверить, не померла ли Маша и, сорвав внутренний запор, убедились, что, в самом деле, померла. Должно быть, она ушла с этого света в голубой небесный монастырь, где по одну руку Бога собраны овцы, а по другую — козлы.
Не угодив никому на свете, Маша надеялась угодить Отцу небесному, не подозревая, что вместо Него есть космос, за который воспитавшие ее попы еще в давние времена сожгли Джордано Бруно. Тем более она не подозревала о наших намерениях летать в этом космосе, то есть прямо там, где, по ее расчетам, помещался небесный престол. Поэтому следовало бы сказать, что Маша только хотела уйти в голубой монастырь, на самом же деле ушла в никуда. Но пусть будет монастырь! Я не могу вообразить себе ничто. И тем более в итоге. Этого же ни один бухгалтер не примет: стоят столбцом годы, козы, труды и дни, стоит знак плюс, внизу черта, а под чертой — нуль. Дикая бухгалтерия!
Но не счастлив ли каждый, кто жил на земле? Как подумаешь, сколько народу вообще не родилось, так решишь, что судьба отнесла нас к избранному счастливейшему меньшинству. Баловни вселенной, о чем мы плачем, уходя из мира? Неисчислимые тени, толпящиеся вокруг, вовсе не попали в него. Повезло Маше, повезло ее козе — они жили-были. Теперь уж, правда, о них не помнят.
Но истинным фанатиком козы был блаженный Федя, трудолюбивый и ласковый дурачок, ортодоксальный приверженец личной собственности и натурального хозяйства. Для него не существовало ничего вне связи с козьим промыслом и, должно быть, он верил, что и солнце всходит лишь для того, чтобы указать его козам светлый путь на ближайший выгон. Ни о чем и ни о ком другом Федя балакать не умел, но как мило, с какой нежной заботой он говорил о козах!
Иду я в школу, хлопая резиновыми опорками, — он ласково окликает из-за плетня:
— За козой?
Давно привыкнув к таким странностям, я говорю, что за козой.
— У вас одна, две?
— Одна…
Тащу ли я кирпич или потерянную самосвалом доску, он интересуется:
— Для козы?
— Для козы.
— Одна, две?
— Одна…
Фанатизм Феди простирался до пределов потусторонних, то есть очень далеких от практических нужд колхозного крестьянства. Стоит в магазине очередь, ждет, когда возчик с продавщицей перетаскают из саней и пересчитают буханки хлеба, рассусоливает о праздном вопросе: о приезде в нашу страну иностранного гостя. В то время это было еще нечастым явлением и вызывало самые противоречивые толки. Кто рассуждает, что теперь фиников будет много, кто, наоборот, недоволен:
