— С чего бы это тебе захотелось станцевать передо мной? — осведомился здоровяк у рабыни.
— Неужели господин не желает увидеть, как танцует женщина? — ответила она вопросом на вопрос.
— Пожалуй, желает, — кивнул мужчина.
— В таком случае, — улыбнулась Темиона, — этой причины вполне достаточно.
Бортон окинул стоявшую перед ним невольницу озадаченным взглядом. Было ясно, что он так и не смог вспомнить её, но мне также было ясно, что этот здоровяк дураком, кем бы он не казался, и кто бы что о нём не думал, вовсе не был, так что он отлично понимал, что желание рабыни не было простым согласием с прихотью господина, даже притом, что такие прихоти для рабыни во многих контекстах равносильны железному приказу.
— И всё-таки, почему ты захотела танцевать? — потребовал ответа бородач.
— Возможно, — потупилась Темиона, — всё дело в том, что это доставит удовольствие господину, а может быть просто из-за того, что я — рабыня.
Я заметил, что рука Филеба снова нала поднимать плеть, зажатую в его руке.
— Мы знакомы? — спросил Бортон, всматриваясь в женщину.
— Я так не думаю, Господин, — ответила она и, надо сказать ни в чём не солгала.
Сказав это, Темиона подняла руки над головой, сжав запястья.
— А она ничего! — заметил один из мужчин.
— Танцуй, рабыня, — приказал женщине Филеб.
— Ух-ты! — воскликнули многие из присутствующих, едва рабыня начала двигаться.
Безусловно, строго говоря, Темиона не была танцовщицей, по крайней мере, её никто этому не учил, но двигаться она могла, причём делала это превосходно. И кстати, надо заметить, что каким-то необыкновенным образом, вращаясь, раскачиваясь и извиваясь, она умудрялась всё время оказываться лицом к Бортону, не сводя с него глаз, словно не хотела пропустить выражения малейших эмоций мужчины, пробивающихся сквозь его самообладание. В то же самое время, она, полностью слившись с музыкой и, особенно в самом начале танца, словно робко призывая окружающих присмотреться к её очарованию, как могла бы это сделать та самая «Тина» из косианской песни, демонстрировала свои предполагаемые достоинства, дававшие ей право на неволю, умоляя мужчин, оценив её рвение и любовь, признать достойной этого, если только это возможно, помочь ей в её стремлении к ошейнику. Чуть позже она уже начала танцевать своё рабство перед всеми мужчинами и перед Бортоном в особенности открыто, невозмутимо и чувственно, медленно и возбуждающе. Теперь даже у скептиков пропали все сомнения относительно пригодности неволи для такой женщины.
