Знание-сила, 1998 № 02 (848) | страница 22



Ну и, конечно, собирать личный архив в тридцатые годы, да и позже, было занятием вообще опасным; каждая семья что-то скрывала — социально чуждого родственника, голосование за Троцкого или Зиновьева, да мало ли что еще — в стране вообще не осталось ни одного человека, который бы не был в чем-то виноват перед властью. Уничтожались фотографии, письма, любые знаки недавнего прошлого. Дневники, письма, которые сегодня приносят в Народный архив,— немые свидетели подлинного тихого героизма: не только умения создать эти тексты, но н мужества их сохранить.

При каждом обыске все это изымалось и бесследно исчезало. Трудно сказать, насколько осознанно, но власти тоже боялись накопления источников — между прочим, не напрасно. Я убеждена, что мощный корпус источников обладает собственным глубинным смыслом и с ним не так легко справиться, им не навяжешь любую концепцию, их не втиснешь в любую схему — они умеют сопротивляться.

Сейчас, когда уже нет Единственно Верного Учения об Объективных Законах Истории, а новые теории только создаются, эта способность источников к самостоятельной жизни в науке особенно ценна. Опираясь на них, можно проводить сравнительные исследования по нескольким странам; можно их изучать, вступая с ними в диалог как с равным партнером.

— То есть опять-таки «одушевляя» источник? Вы говорили, что этот подход уже разрабатывался на рубеже прошлого и нынешнего веков...

— В философии и в русской историографии; но он определенно не был тогда доминирующим. Тем не менее сегодняшнее отношение к источнику, действительно, не содержит в себе чего-то абсолютно нового; это скорее возвращение к определенной традиции, которая все это время в какой-то степени сохранялась в стенах Историко-архивного института (не случайно Народный архив появится именно здесь).

Русской мысли органична идея Гегеля о нереальности — единичного: оно как бы не обладает полнотой реальности. Идея русской философии — всеединство: единичное может быть понято только как сторона целого. В этом, наверное, особенность и нашего исторического знания, и даже нашей культуры вообще: русскому человеку непременно надо представить все в целом. А ведь это гегелевская идея: любое явление может быть понято как сторона общего, которое является нам через конкретный факт, пусть это будет мировой дух или еще что-то.

Сегодня есть много направлений и школ в изучении истории повседневности; у нас принято равняться на англофранцузскую традицию, но мы не можем ее реализовать хотя бы потому что, как я говорила, слишком мало источников. Их мало и для глобального понимания истории в немецком духе (который все-таки, я думаю, нам ближе, чем англо-французские подходы).