В своей религиозной дискурсивной практике Зальцман совпадает с одним из «идеологов» ОБЭРИУ – Яковом Друскиным, в дневниковых записях которого религиозность носит характер мучительного, упорного поиска, полного сомнений, тупиков и редких просветов самопознания[103]:
Почему я не крещусь? Потому что мне нравятся храмы, обряды, традиции. Крестившись, я бы потерял чистоту веры. Было бы больше радости и молитвы, но к истине затесалась бы фальшь… Я не благонадежен для счастия Божия[104].
Эта интонация сомнения становится центральной и для блокадной религиозной поэзии Зальцмана, где главной воспроизводимой позицией является библейская позиция Иова-страстотерпца, «производителя» мучительных псалмов, вопрошающих о цели божественного замысла.
Характерно, что Зальцман начинает писать псалмы еще до блокады – после исчезновения лидеров ОБЭРИУ в застенках:
Какой-то странный человек
Был пастырем своих калек.
Он запускает их с горы,
Они катятся как шары,
Потом кладет их под горой
В мешок глубокий и сырой.
Там в сокровенной темноте
Они лежат уже не те. (1940)
[105]Мы видим здесь все черты обэриутской морбидности – это абстрактное «размытое» послание, построенное на оксюморонной риторике (с одной стороны темнота сокровенная, но какое именно превращение она сулит?)
Блокадные псалмы поражают читателя – по сравнению с предыдущими – конкретностью обращения и конкретностью обвинения:
Я предлагаю кофе и открытки
Я предлагаюсь весь,
Я сделался немой и кроткий,
И я с покорностью глотаю грязь <…>
А впрочем, может, вши тебе дороже
Заеденных люлей?
Если так – выращивай их. Боже,
А меня – убей.
Псалом III (1942)
Или ты выдавливаешь мысли
Из меня, как молоко из сои? <…>
Псалом V (1942)
Я предъявляю жалобы и ругань.
– Безрадостный удел!
Никто еще свирепейшего Бога
Пинками не будил. <…>
Выискивая под столами крохи,
Обрызганный землей могил,
Я предъявляю золотые руки,
Со всем, что я любил.
Псалом VI (1942)
Сам ты, Боже наполняешь
Нечистотами свой храм-с,
Сам ты, Боже, убиваешь
Таких как Филонов и Хармс.
Псалом VII (1943)
Позиция Иова, постоянно горестно и недоуменно оглядывающего свой путь, проецируется совершенно отчетливо и последовательно, но при этом тут же подвергается ироническому остранению:
Нет, не знаю я Иова,
И других.
Я и сам живу,
Я и сам Иов.
Я не воскресал, как Лазарь,
И Бог мне не отец.
Я, как он, из гроба не вылазил,
И до сих пор мертвец
[106].
При сохранении оксюморонной логики, постоянного отрицания всего, что принято принимать на веру,
