Марк Шагал украшал свой город «под себя», на свой вкус, со всей присущей ему искренностью – это доказывается хотя бы тем обстоятельством, что он впустил в это «казенное» мероприятие сюжеты только-только созданных им картин, картин настолько важных для его образности, что они будут воспроизводиться в разных комбинациях до самой его смерти. «Прогулка» с летящей по воздуху возлюбленной на панно, посвященном А. Луначарскому, прекрасный тому пример. Он подарил городу своих клоунов, своих лошадок и своих попугаев – и виноват ли он в том, что над его сказочными животными, над его любовью и его трогательностью посмеялись? Мог ли в принципе он это предсказать – он, клавший фиолетовую краску рядом с изумрудной так, что от этого сжимается сердце? Присутствовала ли в личности Шагала такая черта, как предусмотрительность? И как сильно обескуражен был он тем, что произошло дальше?
Оговоримся: в каком-то последнем, вселенском смысле празднование годовщины революции, оформленное Марком Шагалом, не было «неуспехом», как об этом говорится в названии главы. В этом глобальном измерении оно оставило в городе след, который Витебску, может быть, спустя сотню или две сотни лет еще предстоит вспомнить с благодарностью, а не презрительной гримасой.
Пока же, в 1918 г., Шагала не поняли и подняли на смех. И было бы преступлением против истории утверждать обратное.
«Впервые Шагал, равно как и другие левые, приветствовавший революцию, безусловно поддерживавший ее, лицом к лицу встретился с теми, кого, по революционной фразеологии, принято было называть “народом” – с широкими массами людей, далеких от искусства, не подготовленных к его восприятию (в чем не было ни капли их вины). Конфликт выявился сразу: агрессивное непонимание, насмешки с одной стороны, растерянность – ведь все делалось с самыми лучшими намерениями – с другой. Для Шагала это было сильным эмоциональным потрясением – равно как и для многих других художников»[116], – обобщает А. Шатских.
«Жители города собирались кучками, боязливо разглядывали загадочные панно и торопливо расходились, подавленные и обеспокоенные»[117], – читаем у Абрамского. Художника не понял даже его учитель Ю. Пэн: «“Что ты нарисовал на своих панно? Куда летят эти седобородые старики на зеленых лошадях?” “Неужели непонятно? – изумлялся Шагал. – Очистительный вихрь революции смел все преграды… А лошади – это человеческая мечта: молодая и зеленая, как расцветающий сад, как молодая надежда
