Они получают по их действительной стоимости все вещи, что у меня были – золотые украшения и бриллианты, – и если их стоимость не покрывает сумму моего долга, они примут расписку, по которой я обязуюсь выплатить остаток в определенное время.
Я ответил, что не могу платить им никоим образом, и начались упреки с его стороны. Я сказал ему еще с большим хладнокровием, что для того, чтобы заставить меня платить, у них есть два способа. Первый – предъявить мне судебный иск, и при этом я найду адвоката, и он меня защитит. Второй, который я предложил им с самым скромным видом, – принудить меня платить, самым честным образом, в полной секретности, каждому из них, со шпагой в руке. Они ответили, разумеется, как и следовало ожидать, что окажут мне честь меня убить после того, как я с ними расплачусь. Они ушли, ругаясь и заверяя меня, что я об этом пожалею.
Я вышел, чтобы идти к Тоскани, где провел весело весь день, что, при положении, в котором я находился, казалось безумием, но такова была сила чар ее дочери, а душа моя просила веселья.
Между тем Тоскани, которая была свидетельницей ярости трех отчаянных игроков, сказала мне, что я должен первым напасть на них в суде, потому что если я позволю им выступить первыми, они получат большое преимущество; она послала найти адвоката, который, выслушав все, сказал, что я должен немедленно идти к суверену. Они привели меня в притон, дали выпить подмешанного вина, которое лишило меня здравого рассудка, они играли, и игра была запрещенная, они выиграли непомерную сумму, и в этом дурном месте у меня украли мои вещи, что я, будучи пьяным, осознал только по возвращении в гостиницу. Дело было вопиющее. К суверену, к суверену, к суверену!
Я решился на это на другой день и, последовав общему совету, решил не писать, а явиться ко двору, чтобы рассказать лично. В двадцати шагах от дверей дворца я встретил двоих из этих месье, которые подступили ко мне и сказали, что я должен подумать о том, чтобы им заплатить; я хотел продолжить свой путь, не отвечая; я почувствовал, что меня хватают за левую руку, естественным движением я выхватываю шпагу, подбегает офицер стражи, я кричу, что мне хотят помешать пройти к суверену, чтобы принести справедливую жалобу. Офицер слушает часового и всех окружающих, заявивших о том, что я вытащил шпагу, чтобы защититься, и решает, что никто не может помешать мне войти.
Я вхожу, меня пропускают вплоть до последней прихожей, я прошу аудиенции, мне говорят, что я получу ее, офицер, который хватал меня за руку, входит тоже, он излагает дело по-немецки, так, как он хочет, офицеру, который исполняет функции камергера и который, очевидно, с ними заодно, и проходит час, а я не получаю аудиенции. Тот же офицер, который заверил меня, что суверен меня выслушает, говорит мне, что суверен уже все знает, что я могу возвращаться к себе, успокоиться и ожидать, что справедливость восторжествует. Я выхожу из дворца, чтобы вернуться к себе в гостиницу, но встречаю танцора Бинетти, который, зная обо всем, убеждает меня идти обедать к нему, где венский посланник возьмет меня под свою защиту, чтобы гарантировать от насилия, которое могут учинить мне жулики, вопреки тому, что сказал тот другой офицер в приемной герцога. Я пошел туда; Бинетти взялся с жаром за мое дело, пошел информировать о нем посланника, который, выслушав меня самого, сказал, что герцог, может быть, ничего не знает, и что я должен описать вкратце мое дело и передать записку ему. Я уверился в правильности этой идеи.
