1760 г., 1-е января.
Это свидание должно было стать решающим. Я внушил ей любовь, и моя честь была задета. Я пришел, решив не обманывать этого ангела и будучи уверен, что не получу отказа на мое предложение. Я застал ее в постели. Она сказала, что проведет в постели весь день, и что мы будем работать. Гувернантка принесла нам маленький столик, и она поставила передо мной несколько вопросов, направленных на то, чтобы дать мне понять, что, прежде, чем стать ее мужем, я должен передать ей мою науку. Они все были сформулированы таким образом, чтобы заставить высший ум приказать мне удовлетворить ее требование, либо отказать в нем. Я не мог сделать ни того, ни другого, поскольку запрещение могло ей не понравиться до такой степени, что заставит отказаться от всякого желания связать свою судьбу со мной. Я был занят вырабатыванием двусмысленных ответов, пока г-н Д.О. не позвал меня обедать. Он разрешил дочери оставаться в постели, но при условии, что остаток дня она проведет не работая, так как это занятие может только усилить ее мигрень. Она обещала, и я этим воспользовался.
Выйдя из-за стола, я вернулся к ней и застал ее спящей. Я хотел поберечь ее сон, но она проснулась, и чтение героиды[6] об Элоизе и Абеляре зажгло в нас пламя. Разговор зашел о секрете, который открыл ей ранее оракул, и который можно было узнать только от нее самой; она позволила моей руке его разыскать, и когда увидела, что я в сомнении, потому что он пальцами не нащупывался, она решилась сделать его для меня видимым. Он был не более просяного зернышка. Она позволила мне поцеловать его, что я и сделал, затаив дыхание.
Проведя два часа в безумствах любви, никогда не доходя до великого свершения, которое она, совершенно правильно, мне запрещала, я решился сказать ей правду, хотя и видел, что после двух ложных и разоблаченных признаний, третье может ее возмутить.
Эстер, которая была очень умна, так что я никогда не мог ее обмануть, по крайней мере, когда она этого не хотела, слушала меня без удивления, не перебивая и без малейшей тени гнева. Она сказала мне под конец моей исповеди, что, будучи уверена в моей любви, и находя очевидным ложность этого последнего признания, она понимает, что если я не обучаю ее творить кабалу, разум подсказывает, что это не в моей власти, и что, следовательно, она не будет больше требовать от меня того, что я не могу или не хочу делать.
– Останемся же добрыми друзьями до самой смерти, – сказала она, – и не будем больше говорить об этом. Я прощаю вас и мне вас жаль, если любовь лишает вас смелости быть искренним. Сейчас это так. Вы никогда бы не смогли узнать нечто, что принадлежит мне, и что было бы неизвестно мне самой.
