Я читаю, делая вид, что читаю это впервые. Я целую слова оракула, которые говорят, что я ее люблю, я показываю, как я очарован тем, что ответ выражен с такой простотой, затем прошу у нее прощения за то, что счел возможным, что этот ответ неизвестен ей самой. Она отвечает, слегка покраснев, что такое не покажется мне невозможным, если ей позволено меня в этом убедить. Затем, переходя к испытанию, которого она требует, чтобы убедиться в моей любви, она говорит, что я должен сообщить ей мой секрет.
– Вы меня любите, – говорит она, – и у вас не должно быть никакого затруднения для того, чтобы сделать счастливой девушку, которая станет вскоре вашей женой, а вы – ее повелителем. Мой отец с этим согласится. Когда я стану вашей женой, я сделаю все, что вы захотите: мы станем жить отдельно, если это доставит вам удовольствие; но это будет лишь тогда, когда вы научите меня извлекать ответ до того, как я дам себе труд заранее составить его у себя в голове.
Я взял ее прекрасные руки и, целуя их, сказал, что она знает, что я вынужден держать мое слово девушке в Париже, которая, разумеется, ни в какой мере ее не стоит, но я не считаю себя оттого менее обязанным его соблюдать. Увы! Могу ли я принести ей мои самые искренние извинения, будучи в невозможности обучить ее пользоваться оракулом по-другому, чем она это делает?
День или два спустя ко мне явился офицер с незнакомым мне именем; я велел сказать, что я занят, и, поскольку мой лакей отсутствовал, я заперся. После всего, что со мною случилось, я решил не принимать никого. Не смогли схватить двух воров, которые хотели меня убить, и Пикколомини исчез, но в Амстердаме были еще люди из его шайки.
Час спустя вернулся Ледюк и принес мне письмо, написанное на плохом итальянском, которое дал ему офицер, ожидающий ответа. Я увидел, что оно подписано тем же незнакомым мне именем. Он писал, что мы знакомы, но он может мне назвать свое имя лишь тет-а-тет, и что он придет ко мне с визитом лишь после моего одобрения.
Я сказал Ледюку пригласить его войти и оставаться в моей комнате. Я увидел человека моего роста, в возрасте сорока лет, в военной форме, с разбойничьей физиономией.
Он начал с того, что мы были знакомы в Сериго, шестнадцать или семнадцать лет назад. Я вспомнил, что выходил там на берег лишь ненадолго, когда сопровождал баиля[3] в Костантинополь, и что это должен был быть один из двух несчастных, которым я подал милостыню. Я спросил его, не он ли сказал мне, что он сын графа Поччини из Падуи, который не является графом, и он похвалил мою память. Я спросил, что он имеет мне сказать, и он ответил, что не может говорить в присутствии моего слуги. Я сказал ему говорить по-итальянски и велел Ледюку быть в прихожей.
