— Это ты, Вера?
— Конечно, я! — раздался из трубки приятный женский голос. — Ты почему не в редакции? Что‑то случилось?
Странно, но допотопный на вид телефонный аппарат почти не искажал речь.
— Я немного приболел, — повторил я свою отговорку. — Нет, ничего серьезного, но работать с головной болью…
— Значит, мы сегодня не увидимся, — грустно сказала она. — Я бы прибежала, но боюсь того, как на меня отреагирует твоя семья. Они князья Мещерские, а я какая‑то купеческая дочка!
— Ты не какая‑то, а самая лучшая, — сказал я то, что она хотела услышать. — Я тоже по тебе скучаю, но сегодня в редакцию не пойду. Скажи, пожалуйста, редактору, чтобы мне ему не звонить.
Мы перебросились еще несколькими словами, и я, положив трубку на рычаг, взял лежавшую тут же газету. За чтение взялся на кровати и был неприятно поражен пестрящей чуть ли не в каждом слове буквой ять. Читать можно, хоть и неудобно, но грамотно что‑нибудь написать уже не смогу. Из чтения я прежде всего выяснил, что нахожусь в Российской империи, и что газета была за двадцать третье июля одна тысяча девятьсот сорок второго года. Поскольку она была свежей, скорее всего, сейчас действительно сорок второй год. Более тщательное изучение четырех газетных страниц «Русской молвы» не дало мне ничего существенного. Ну есть в этом мире Германия, Англия и Франция, а еще уцелела Австро–Венгрия, мне‑то что! Соединенные Штаты Америки именовались Американскими штатами, а в Болгарском царстве был почему‑то наместник нашего императора. Да, этим императором был сын Николая II Алексей, которому скоро должно было исполниться тридцать восемь лет. Отложив газету, опять попытался хоть что‑нибудь вспомнить. Из этой попытки ничего не вышло, потому что я умудрился заснуть. Когда проснулся, за окнами было еще светло. Я поднялся с кровати, и тут же упал в нее обратно. Кто‑то засунул руку в мою голову и сейчас медленно перемешивал ее содержимое, вызвав сильное головокружение и желание расстаться с остатками завтрака. Не знаю, сколько это продолжалось. Когда мозги успокоились и прошло головокружение, я стал другим. Не писателем Алексеем Николаевичем Роговым и не окончившим месяц назад Вторую Санкт–Петербургскую гимназию князем Алексеем Сергеевичем Мещерским, а чем‑то средним, слепленным из нас обоих. Все знания моей молодой половины стали доступны, но я уже не относился к ним просто как к источнику сведений об этом мире. Я любил Веру Воденикову, хотел работать в газете «Русское слово», и вместе со своими друзьями… Тут более старшая и опытная половина общей личности присмотрелась к кружку князя Олега Гагарина и заявила, что не позволит заниматься такой чушью. Некоторое время я сидел, собирая себя из двух частей, пока в голове не установился хоть какой‑то порядок.
