Для питья — фильтр с холодной водой. Америка беспощадна в отношении алкоголя. По этой причине, на всякий случай, скрытно погрузили сорок ящиков мадеры, шартреза, виски и шампанского.
Пo вечерам капитан любезно приглашал нас к себе в каюту, чтобы опрокинуть стаканчик, другой, в товремя, как фонограф наигрывает „Three pigs ona way",а наш пароход прокладывает, под звездным небом, светящийся фосфорическим блеском путь.
Утром, на сверкающей ослепительно белым светом палубе, пахнет горячими булочками и тартинками первого завтрака.
На перламутровом горизонте, с розовыми, голубыми и зелеными переливами, море очерчивает широкий правильный круг и кажется громадным, наполненным до краев, бассейном. Крикливые чайки, похожие на хлопья пены, носятся вокруг корабля, разрезающего своим носом изумрудную воду. Далеко, справа от меня, летят три птицы, вытянувшись в одну линию, то поднимаясь, то опускаясь по очереди.
Вот она, радость жизни, радость бесконечного голубого простора! Но каждые четверть часа металлическими, сухими ударами бьют стклянки, а на носу им важно отвечают другие.
Дон Пепе.
Я долго буду помнить его фигуру, какой она представлялась мне в последние дни нашего совместного путешествия. Я как сейчас вижу его, шагающего по палубе или стоящего на носу, в длинной крылатке, С обшитым черным бархатом воротником, вижу его иссушенное, загорелое и серьезное, как у монаха лицо, с крючковатым носом и острым подбородком. Вот он стоит сухощавый и прямой, среди порывов ветра, этот старый баск, всесветный бродяга. Именно этот образ стоит у меня перед глазами и сохранится в моей памяти, так как первый раз, когда я его увидел, он про-извел на меня неопределенное и даже неприятное впечатление, я принял его за бывшего монаха.
Мы познакомились на „Колумбии"; грузовое судно везло нас в одно и то же место назначения. В день отплытия, вечером, мы сидели за столом друг против друга и оказались единственными пассажирами, говорившими по-французски, хотя, впрочем, в этот вечер совсем и не разговаривали. Мы только вежливо осведомились о цели нашего путешествия. Он направлялся в Гвиару, чтобы затем добраться до Каракаса, а оттуда проехать на автомобиле восемьсот километров, по едва намеченной дороге до Сан-Фернандо-де-Апуре, весьма жаркого города, где постоянно царит лихорадка и где торгуют самыми разнообразными предметами и, в частности, перьями белой хохлатой цапли. Судя по его виду, я предполагал, что Пепе Елиссабаль, — так он назвал себя, — принадлежал прежде к какому-нибудь миссионерскому ордену и сменил рясу на сюртук. Он поведал мне, что он баск, что покинул родину в возрасте восемнадцати лет и что его заветной мечтой было опять возвратиться туда. Больше мы в этот вечер не разговаривали, так как одиночество при лунном свете, которым я наслаждался на шканцах, влекло меня больше, чем какие бы то ни было разговоры.
