— В это время года, — объяснял Фокс, — когда холодно, койки не пустуют. В ночлежку набивается полторы-две тысячи человек, и еще копы приводят все время сверх нормы. Все они, разумеется, спят в одежде. То, что на них надето — это обычно и есть все их имущество. Как видишь, большинство уже спокойно спит в своих кроватках.
— Господи, — сказал я, — они похожи на ряды сказочных гномов.
— Очень точное сравнение, Уолтер. Ну что ж, поскольку ты писатель, от тебя и следует ожидать подобных удивительных образов.
Был ли это комплимент или же Фокс меня подкалывал, определить, как всегда, казалось невозможным, и я решил пропустить его замечание мимо ушей. Пусть это будет просто реплика одного человека в ответ на реплику другого. Понадобилось бы не меньше двух психиатров, чтобы решить, каким видом умственной гимнастики занимается Фокс. А, как я знал от Клайд, попытки разобраться в его мозгах предпринимало уже гораздо большее число психиатров.
— Заметь, — говорил он тем временем, — что почти все они, хотя и спят в одежде, сняли свои ботинки.
— Это трудно не заметить, — отвечал я.
— Ты знаешь, я видел кучу таких мест, но я никогда не мог привыкнуть к запаху. Неспособность замечать запах — это единственная черта, по которой можно отличить настоящего бомжа от таких представителей цыганской элиты, как я. Если ты еще замечаешь запах, то, значит, у тебя есть надежда выплыть. Перестал замечать — значит, ты уже полный безнадежник.
Безнадежник… Какое точное слово! — восхитился я. Разумеется, я его вставлю в роман — как и многие другие словечки Фокса. Писатели, как и актеры — это вампиры, они все время подпитываются от своих друзей, если только у них есть друзья. Для пишущего писателя любой человек — друг, знакомый, любовница, просто первый встречный — это жертва, которую надо изнасиловать и ограбить, отобрав у нее все, достойное внимания. В данном случае Фокс, сам того не зная, добавил отличное словечко в мой резервный фонд. Полный безнадежник… Это слово я припрячу.
— Да бери на здоровье, — сказал тут Фокс. — Я тебе дарю.
Мы прошли в молчании вдоль бесконечного ряда коек, покрытых человеческими отложениями, осколками разбитой американской мечты. Где-то в середине зала Фокс вдруг поднял руку, приказывая мне остановиться.
— Прислушайся, Уолтер, — прошептал он. — Слышишь этот звук?
Я прислушался и услышал поначалу обычный уличный шум, от которого в Нью-Йорке никуда не деться, шум, который слышен и в самом навороченном отеле, и в самой жалкой лачуге. К этому шуму привыкаешь. Тут, как с запахом в Манеже — если вы больше не слышите уличного шума, то значит вы настоящий ньюйоркец. Я напряг слух изо всех сил и вдруг разобрал еще один шум. Он был похож на звук приближающегося автомобиля, причем шел и из определенной точки, и со всех сторон одновременно. Иногда он звучал как диссонанс, а иногда был похож на довольно приятный гармонический аккорд. Наконец я понял, что я слышал. Это был печальнейший из звуков нашего мира — звук храпа тысячи бомжей.
