— Конечно! В общем, в ближайшие семьдесят два часа вы абсолютно ничего не сможете сделать. Когда обвинение будет предъявлено вторично, я вам позвоню. Судья, разумеется, не найдет оснований отвергнуть освобождение под залог. И залог, я думаю, будет не очень большой. Вам надо будет подписать кое-какие бумаги, а потом сидите и ждите. Его быстро отпустят.
— Значит, сейчас мне идти домой?
— Несомненно. Дайте мне ваш телефон, и как только вы понадобитесь, я вам позвоню.
Я дал адвокату свой телефон, прошел через длинный, переполненный отчаявшимися людьми коридор и вышел из него, как из мрачного туннеля, на солнечный свет — туда, где царили смех и радость. Негритята играют в баскетбол, итальянцы потягивают букки-бол, можно взять такси или сесть на метро и поехать куда хочешь, а можно гулять по улице и поглядывать на витрины. Или просто смотреть на небо. Витрины напомнили мне о Клайд — как впрочем, и такси, и небо, и вообще все на свете о ней напоминало. Мне стало немного совестно: думаю только о Клайд и почти совсем забыл о Фоксе. Но такова, наверное, судьба всех, кто попадает в тюрьму. Попав в тюрьму, человек узнает цену своим друзьям, и эта цена редко бывает высокой.
Я пошел домой — как и советовал адвокат. Если я понадоблюсь, он мне позвонит. И если я буду нужен Клайд, она тоже позвонит. Она так и не дала мне свой номер телефона, и где она жила, я тоже не знал. Так что если бы я захотел с ней поговорить, то не смог бы. А я хотел. Наше с ней общение, думал я, это улица с односторонним движением. И эта мысль меня не радовала. Кроме того, у меня еще не прошло головокружение от ее «обоснованных догадок» — насчет моих пометок в блокнотике. Если она и вправду умеет читать мысли, то она должна понимать, как я хочу ее видеть. А самое главное: она так и не ответила на мой вопрос «входил ли Фокс и выходил ли» в нее и из нее.
Вопрос, конечно, был грубый, но именно этот вопрос — какие у нее на самом деле отношения с Фоксом Гаррисом — меня никак не отпускал, он заполонял все мои мысли и потихоньку сводил с ума. Ревность точит человека, как ржавчина железо. Правда, для писателя и ревность не такая уж плохая вещь, у него все идет в дело.
Я принялся писать как одержимый. Я почувствовал связь с высшими космическими силами — теми, что вдохновляли великих писателей и художников всех времен. Их несчастья, ревность, комплексы становились кирпичами и раствором, из которых возводились здания великих произведений. Я, конечно, был не настолько глуп, чтобы считать себя великим писателем, но я чувствовал с великими какое-то эмоциональное родство. Конечно, кому что Бог дал — если только Бог существует и действительно это он дал мне талант. Но, если подумать, мое существование мало отличалось от жизни Кафки в его жалкой пражской квартире. Или от жизни Эдгара По, томившегося по своей девочке-невесте. Или от жизни Ван Гога, которого никто не любил. Или от жизни человечка по фамилии Тулуз-Лотрек, вечно отиравшегося рядом с длинноногими созданиями, которые его и близко к себе не подпускали. Было сходство и с печальными обстоятельствами жизни юной Анны Франк, писавшей свой дневник в подвале, в то время, когда мир вокруг нее сошел с ума. А как насчет Гитлера и Ганди? Эти две противоположности совпали в одном: и тот, и другой выразили свои идеи в книгах, написанных в тюрьме.
