В этой точке ритуал расходился на две сходящиеся тропинки. Иногда Адалет встречала его, уже сидя в другом конце комнаты с маленькой чашкой кофе в руках; иногда же она входила вслед за ним и также, не подходя слишком близко, садилась напротив него. Но теперь она уже не опускала взгляд. Визенгрунд здоровался, Адалет отвечала; и он видел, что она следит за каждым его словом своими горящими неотступными глазами. Потом Адалет говорила, что уже слишком поздно и она просит его уйти. Но ее глаза преследовали его и тогда, когда он сидел за работой, делая пометки на полях книг, конспектируя статьи, исправляя свои ошибки, объединяя черновики в единый последовательный текст. Визенгрунд поднимал взгляд от стола и подолгу смотрел в пустоту; в эти моменты старая экономка-йеменитка говорила ему, что он, наверное, думает про оставленную за морем Германию. Он улыбался и кивал. «А еще вы, наверное, оставили там женщину, – как-то сказала она, – и вам очень ее не хватает». Визенгрунд снова кивнул.
Тем временем кончилось лето, спала жара, наступила осень. Визенгрунд все так же приходил к Адалет, и она все так же садилась на другом конце комнаты и все так же не опускала глаз. Когда он, забывшись, пытался подойти к ней ближе, она с раздражением вставала, как бы выстраивая между ним и собой непреодолимую стену, потом грустно улыбалась, неловко закуривала обычную сигарету – как могла бы закурить любая европейская женщина – и заговаривала о чем-нибудь столь же случайном, сколь и вечном. Они говорили о цвете неба и моря, о старых немецких стихах, ширине рельс и техниках каменной кладки, о коррупции оттоманской администрации, бедуинских стоянках и еврейских переселенцах. Неправдоподобно светлая кожа этой удивительной женщины чуть светилась при слабом искусственном свете. А еще все чаще они молчали; Визенгрунд опускал голову и тер виски и чувствовал накатывающую волну бессмысленного удушающего счастья. Возвращаясь домой, он спрашивал себя, что же еще он мог бы ждать от мусульманской женщины, сколь угодно образованной и вестернизированной, и отвечал себе, что – разумеется – ничего. Он думал о том, что даже ради этих разговоров и этого молчания она уже подвергает себя опасности, вероятно, значительной. И тогда его охватывал страх за нее и острое чувство стыда. Несколько раз он пытался дать себе слово больше к ней не приходить, но понимал, что это больше того, что он может пообещать. Тогда он говорил себе: «Ведь ничего плохого с ней не произошло», и раз за разом повторял, что, наверное, преувеличивает степень возможной опасности.
