– Мне муж не велит, – приоткрыв крышку подпола, в ответ на его слабый стук шептала матушка, краснея и кокетливо оглядываясь по сторонам. – Вот он вернется, все вам даст.
– Ну, я прошу вас, сударыня, любушка. Вы не поверите, какая тут скука. Я умру.
– Что вы такое говорите? Нельзя так-то.
– Матушка, проявите святое милосердие. Не допустите смерти невинного человека!..
Номаховцев с шумом и треском выбили из села через пять дней.
– Петлюра пришел, – разобрались крестьяне. – Петлюра – всем петля. И красным, и белым, и Номаху.
В подполе у отца Михаила появился новый постоялец – найденный среди капустных грядок номаховец Коряга с пулей, застрявшей где-то под ключицей.
И в темноте подвала потянулись нескончаемые, напоенные ядом, разговоры.
– Что, благородие, не порхается? – будил поручика горячий шепот Коряги.
Они лежали рядом на застланном дерюгой земляном полу.
– Я не то что тебя, я внуков твоих переживу. – Поручик закашлялся.
– Как же, переживешь!.. Спишь вон, а дыхалка-то у тебя как худые меха у гармоники. По всему видать, недолго тебе осталось.
– Сам-то долго жить собираешься? – нехотя отозвался офицер.
– А вот увижу, как последний из вашей породы ногами на виселице дрыгнет, тогда, значит, и помирать можно.
В подполе наступила тишина, нарушаемая только прерывистым сбивающимся дыханием двух человек.
– У моего папаши крестьяне после реформы землю арендовали, – помолчав, с удовольствием начал рассказывать поручик. – Много. Семей триста. И редко кто успевал арендную плату вовремя внести. То дожди, то засуха, а чаще просто лень. Работать-то в вашем сословии никто не любит. Так ведь? Само собой, толпами приходили просить подождать с деньгами. Но допускали к папаше не всех. Только девок и молодых баб. И только самых красивых. Был у отца специальный человечек, который знал его вкус и решал, кому дозволено будет просить, а кому нет… – Он засмеялся нездоровым горячим смехом, и в горле у него что-то забулькало, точно в болотине.
Поручик сплюнул в темноту. Вздохнул, успокаивая легкие.
– Ох, как они просили! Ты бы видел! Я дырочку в стене папашиного кабинета провертел и такого сквозь нее насмотрелся! Никакой маркиз де Сад не опишет! Ни в одном парижском или гамбургском борделе я не встречал такого, что он с вашими девками вытворял!
Он поцокал языком, словно вспоминая вкус какого-то деликатеса.
– Ублюдков у папаши по округе несколько десятков было. Еще бы, сколько лет как сыр в масле катался. Девки-то знали про его сговорчивость, потому и шли. Толпами! Не стеснялись, как на работу ходили. С двенадцати лет. Знали, что папаша чистюля, сразу из бани приходили, подмытые, причесанные. Сверху платочек поскромней накинут, а под ним косы, ленты. Нарядные. А он их за косы, за ленты, и по полу, и об стену, и сверху, и снизу… И так, и эдак. Как пластинки патефонные крутились. Обратно растрепанные возвращались, кто с синяком, кто со ссадиной. Но довольные. Отсрочку платы заработали. Все благодарили, кланялись до земли.
