«Была б моя воля, – подумал о них Остапчук, – каждого второго бы зубами к стенке поставил».
Во двор медленно въехал Номах. Остановился, оскалившись и глядя сверху вниз на Остапчука. Верхняя губа у него подрагивала.
– Почему побежали? – крикнул он, и глаза его сверкнули бешенством, как бывало перед припадком.
Остапчук молчал.
– Ну? – натянув до дрожи голосовые связки повторил Нестор.
– Жить захотели, – нехотя отозвался ротный и поднял на батьку тяжелый насмешливый взгляд. – Жить-то, поди, все хотят.
– Жить? – наклонился к нему с коня Номах. – Жить?
– Да! Жить. Я из-под тех гаубиц отступил, сорок человек спас. Вот так!
– Ты отступил, а Гороховцу в тыл казаки зашли и две сотни его ребят положили. Что?!
– А то… – Остапчук отвернулся и нехотя выдавил из себя: – Что мне своя шкура ближе.
Никто не успел опомниться, как батька рванул из-за пояса револьвер и выпустил в закрывшегося рукой командира пять пуль.
Остапчук снопом обвалился в пыль.
– Своя шкура ближе? – заорал потерявший над собой контроль Номах и метнулся с коня вниз. – Вот тебе твоя шкура! Вот чего она стоит!..
Опустился возле хрипящего, перемазанного землей ротного, выхватил шашку и принялся полосовать еще живого человека вдоль и поперек. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всем и распаляясь все больше и больше.
Стоящие неподалеку солдаты отворачивались, кривясь, смолили крепкий самосад, поплевывали в землю, не одобряя и не осуждая ни батьку, ни Остапчука, мол, война, на ней всякое бывает. И ротный знал, чего хотел, и батька в своем праве.
Номах выдохся, остановился, оглядел блуждающим взглядом разбросанные по двору останки, бывшие когда-то человеком, который ходил по земле, ел, пил, может, любил кого-то. Батька продышался, плюнул без слюны и, шатаясь, пошел в хату.
Остапчука унесли хоронить.
– Приберись тут. Батька не любит, чтоб воняло, – бросил на ходу Аршинов коренастому бойцу в шинели, густо усеянной репьями. – И себя в порядок приведи. Весь, как б…, в кожурях.
Он не привык и не любил ругаться матом, это вырвалось у него неожиданно для него самого. Смутившись, Аршинов пошел в штаб.
– Сробим, – не обидевшись, ответил боец.
Боец пошел за ближайшую хату, пригнал пинками двух упирающихся, с узкими, как у монголов, глазами свиней, и те с оживленным хрюканьем подъели все, что отлетело от изрубленного взводного.
