— Родные, погибаю ни за что, хоть бы вы спасли!
А уж Губернаторовы слуги ближе да ближе улюлюкают, с трех сторон окружают, только на крыльях и можно вырваться. Пока они по слободкам-то гнались да гукали, многих и ткачей разбудили, ну, жители-то, — вестимо, любопытно, кого ловят, — тоже побежали к реке по берегу.
Вот уже торопятся десятские по закочкам, сейчас схватят. Подбежала Маринка к обрыву и крикнула:
— Прощай, маменька, прощайте, люди добрые, прощай, милый мой полюбовничек.
С высока крута берега в Волгу девушка кинулась. А навстречу-то ей поднялись с воды птицы белые и полетели в теплу сторону, к синему морю. Только плыл по воде лазоревый платок.
Сколько ни шарили неводами, ничего не нашли. Может, гуси-лебеди знают, куда делась Маринка. Но люди добрые, что в ту ночь на берегу-то были, будто все в один голос говорили: нет-де, вовсе не утопла Маринка-Волжанка, подхватили ее птицы, на воздух подняли, и сразу у Маринки, как у чайки, легкие крылья выросли.
Не с того ли так белы, чисты крылья чайки волжской, что пала на них чистота-красота девичьей души?
Так вот и сберегли наши фабричные в памяти, как лазоревый узор, судьбу девичью. А за то, что люди не забыли ее и не единым словом не положили напраслины на ее чистое сердце, весной она с первой вереницей на волну чайкой садилася, помогала, выручала добрых в беде. И стала Маринка-Волжанка на многие годы не царице, а добрым людям служанка.
Глубока-широка Волга-матушка. Стар и славен город Ярославль. Несчетны цветы весной на лугах заволжских.
Подстать привольицу-раздольицу вешнему скатерти камчатные ярославские с цветами лазоревыми, с узорами невиданными. Не част-крупен дождик поливал их, не солнце красное согревало, не сыра земля те цветы, узоры раскрасила добрым людям на радость, на любование большим городам по всему белому свету.
— Политы были те цветы лазоревы, узоры хитроумные слезами заглавного ткача-переборщика. Взрастили-то их, взлелеяли неуставные руки умелые, в мозолях да в трещинах. Вымерены, выверены точным глазом. Хоть и бедная голова, но вдумчивая разузорила те салфетки, скатерти.
Все бы хорошо, одно, слышь ты, плохо: накрывали теми скатертями чужие столы, боярские, дворянские, а то и царские. Пировали пиры за теми зваными, бранными столами; мед рекою лился, да все мимо нашего рта. Не только чарочкой угостить, добрым-то словом мастера помянуть забывали. Им-то что!..
Старые люди знавали: ой как солоно было за переборным станом ткачу-переборщику. Камчатное белье ткать тяжелее, чем в гору камни таскать. Скатерть да салфетка любят веселую расцветку, с улыбочкой. Расцветка-то на ткани не пером писалась, не кистью, все той же уточной ниточкой набиралась, ниточка к ниточке, и вдоль, и поперек, и накрест, и в обход.
