Вот он стоит, приземистый старик в застёгнутых на пряжку бриджах, в своём большом седом парике, который она подарила ему как-то на Рождество, и улыбается ей счастливой беззаботной улыбкой слепца. И она сказала, стараясь скрыть дрожание губ:
— Да, мой Иоганн[1], хорошо.
Обычно она называла его полностью — Иоганн Себастьян, но думала о нём как о «моем Иоганне», и иногда это прорывалось.
— Хорошо, — повторила она, печально наклонив голову в чепце. — Иди, поиграй на органе — это тебе поможет.
Она знала, что безумие — позволить ему играть на органе в столь поздний час: он перебудит всю школу. Сюда спустится надзиратель герр Вейнлик, который непременно пошлёт жалобу в городской совет, и мужи города скажут, что её Иоганн не только ослеп, но и сошёл с ума и что они не могут держать в городской школе такого хормейстера, и уволят его. А куда им идти теперь, когда на врача ушли все их сбережения? Господи Иисусе, что с ними станет? Ведь он слепой, а она слишком стара, чтобы найти работу, а Готфрид[2] слаб умом, и зима ещё не кончилась, и Лейпциг ещё завален снегом.
От страха её поблекшие голубые глаза на тонком пергаменте морщинистого лица расширились, но она продолжала смотреть на него, дрожа с головы до ног, и упрямо кивала головой. Она не знала, что с ними будет, но не могла больше видеть, как он сидит у камина, сложив на коленях большие руки с сильно выступающими костяшками пальцев, и, уставясь в огонь, который не видел, отсчитывает ночные часы по ударам колотушки сторожа. Она знала, что он боится наступления утра, он хотел молить Бога дать ему силы, а создание музыки было для него способом молиться. Так что даже если его светлость бургомистр отправит их всех в тюрьму, она доставит Иоганну последнюю радость и позволит поиграть на органе сегодня ночью.
— Да, мой Иоганн, иди и играй всё, что захочешь. — Она подчеркнула последние слова с бравадой человека, с отчаянием бросающего вызов несчастьям. — Только не играй слишком громко, — тихо попросила она, обнимая его. Затем, не сознавая, что противоречит себе, добавила: — И не слишком долго.
— Не буду.
Его губы продолжали двигаться, но с них не сорвалось больше ни звука. Он только крепко прижал её к груди, словно хотел, чтобы она расслышала слова благодарности по биению его сердца.
Дверь спальни открылась, и вошёл Готфрид.
Она с горечью заметила, что его рыжий парик криво сидел на голове, и он забыл надеть один чулок. Его вид разбередил старую рану, о которой она на мгновенье забыла. Это было следствием его больной головы, и врачи говорили, что он никогда не поправится, хотя он был красивым высоким юношей и иногда садился за клавикорды и сочинял такую прекрасную музыку, что даже её Иоганн, очень строгий, когда дело касалось музыки, слушал её со слезами на глазах.
