Люся Оболенская, когда-то в детстве княжна, теперь – просто девочка, бежала в кладовую за лампой; в темноте схватили за платье.
– А я тебя ищу, – сказал таинственный Нюшин голос; Люся любила таинственное, а у Нюши всегда были тайны. – Я тебя везде искала, знаешь. Вот, с этим ребенком, с мертвым-то, знаешь?
– Ну, и что же? – перестала дышать Люся.
– Ну, и тебя подозревают.
– Чтооо? Кто?
– Подозревают, что ты родила. Вот. Я, как подруга, знаешь, должна, конечно, тебя предупредить. – Дальше нюшины слова посыпались дробной стрекотней швейной машинки над самым Люсиным ухом. – Я слыхала, как грации совещались. Я у самой двери стояла, и Гильза Юстовна про тебя, что это ты, говорит, потому что ты уже в «четвер-ты дески дом», и отовсюду тебя исключают по случаю характера, и что нужно тебя, говорит, освидетельничать, и что от тебя ма-арал-ная зараза, а я, знаешь, даже не поверила, потому что ты мне подруга…
– Фу, какая гадость-гадость-гадость, – не выдержав, крикнула Люся. – Это не я, я и не думала, я сейчас пойду прямо к Гильзе и плюну ей в лицо. Я…
– Да погоди ты, сумасшедшая, – что же, ты меня подвести хочешь, – схватилась за Люсину руку Нюша. – Я теперь жалею, что тебе сказала… Конечно, это не ты. Я нисколько даже и не думала, что это ты. А ты не кипятись, – может, ничего и не будет… А Медуза Горгоновна тоже знает, что тебе семнадцать лет и ты вполне можешь родить… Погоди реветь-то, – экая аристократка, – я, знаешь, все-все слышала… И потом про мещанство… это уж, конечно, Дарья Петровна.
– Я, говорит, давно, говорит, наблюдаю в Оболенской мещанство… Потом, говорит, всегда, говорит, с мальчиками по вечерам шушукается. И вообще, наши девочки, говорит, мещанки. Вот.
Люся, словно играя, потянула нюшину руку за собой, на пол.
– А па… а па… – послышалось с пола. – А па… почему…
– Да брось ты реветь-то, Люська, – нагнулась Нюша. – Мы ведь все равно не дадим тебя свидетельничать. Это ты ведь потому ревешь, что ты княжна. Из нас никто бы не заревел. А коли уж свидетельничать – так всех. А что же за моду возьмут грации – кого хотят, того и подозревают, это даже так не полагается, это только учителя старой школы так имели право… Пойдем скорей в спальню.
А в спальне шушуканье шуршало уже по всем углам, закоулкам, кроватям, белевшим в темноте матово и слепо, – прыгало по полу, испуганно долетало до дверей и стремительно кралось обратно – словно большой слепой, серый паук ткал невидную нелепую паутину:
