Вначале он приезжал часто, потом стал реже появляться в приемной пансиона. Все его время поглощали работы, под которые ему приходилось брать аванс, чтобы как-нибудь покрыть долги — следствие его беспорядочной жизни. А потом он заболел. Тяжелая, неизлечимая анемия заставляла его по целым неделям не выходить из дому, лишала возможности работать. Тогда он настоял на том, чтобы к нему вернулась дочь. И из пансиона, где все дышало чистотой и покоем, Фелиция опять попала в отцовскую мастерскую, которую посещали все те же сотрапезники-паразиты, увивающиеся вокруг всех знаменитостей. Но среди них появился и новый для нее человек, которого сюда привела болезнь отца, — это был доктор Дженкинс.
Его открытое красивое лицо, прямодушие и спокойствие, которыми веяло от этого врача, уже известного, но умевшего так просто говорить о своем искусстве и в то же время совершать чудесные исцеления, заботы, которыми он окружал ее отца, — все это произвело на молодую девушку глубокое впечатление. Дженкинс сразу стал другом, которому поверяют тайны, бдительным и ласковым наставником. Нередко, когда в мастерской кто-нибудь — чаще других отец — позволял себе слишком вольное слово, рискованную шутку, ирландец хмурил брови, досадливо прищелкивал языком или старался отвлечь внимание Фелиции. Он часто увозил ее на целый день к г-же Дженкинс, стараясь помешать ей вновь сделаться дичком, каким она была до пансиона, или даже чем-нибудь похуже, а именно это ей и грозило в окружавшей ее атмосфере морального одиночества, особенно тягостного для молодого существа.
Но у Фелиции была еще и другая защита, более надежная, чем безупречный пример светской красавицы, г-жи Дженкинс: то было искусство, которое она боготворила, которое ее вдохновляло, вселяло в открытую для всего доброго душу чувство красоты и правды, чувство, переходившее из вдумчивой головки в ее пальцы с их нервным трепетом, с их страстным желанием завершить задуманное, воплотить возникший образ. Целыми днями она была занята лепкой, запечатлевая свои мечты с бессознательной радостью, присущей юным художникам, которая придает столько прелести их первым произведениям. Увлекаясь искусством, она реже вспоминала о строгой жизни в пансионе г-жи Белен — жизни, укрывавшей от внешнего мира, как легкая вуаль прикрывает лицо послушницы, еще не давшей обета. Искусство охраняло ее и от опасных разговоров, да она их и не слышала: она была всецело поглощена своими замыслами.
