— Вы знаете: говорят… что Дженкинсы не обвенчаны.
— Быть не может!
— Уверяю вас… Оказывается, где-то существует настоящая госпожа Дженкинс, не та, которую мы знаем… Впрочем, разве вы не заметили…
Разговор продолжался шепотом. Г-жа Дженкинс подходила к гостям, раскланивалась, улыбалась, меж тем как доктор, остановив проходившего с подносом лакея, подал ей рюмку бордо с такой заботливостью, какую способны проявить только мать, импресарио или возлюбленный. О клевета, как ядовито твое жало! Теперь внимание Дженкинса к жене показалось провинциалу преувеличенным. Он находил в нем что-то притворное, деланное, а в словах благодарности, с которыми жена вполголоса обратилась к мужу, ему почудились боязливость и покорность, несовместимые с достоинством законной супруги, счастливой и гордой, уверенной в своем счастье. «Как мерзок свет!»-подумал де Жери в ужасе, с похолодевшими руками. Улыбки на лицах производили на него впечатление гримас. Он испытывал стыд и отвращение. Затем, глубоко возмущенный, он произнес вслух:
— Нет, это невозможно!
И, словно в ответ на это восклицание, злословие вновь развязно заговорило за его спиной:
— Сказать по правде, я в этом не уверен. Я повторяю то, что слышал! Посмотрите! Да тут и баронесса Эмерленг!.. У Дженкинса собрался весь Париж.
Доктор бросился баронессе навстречу, и теперь она шла с ним под руку; несмотря на все искусство владеть собой, доктор казался слегка встревоженным и смущенным. Милейший Дженкинс думал воспользоваться этим вечером, чтобы примирить своего друга Эмерленга со своим другом Жансуле, примирить двух самых богатых своих пациентов, вражда которых создавала для него большие затруднения. Набоб лучшего и не желал. Он не питал неприязни к своему бывшему товарищу. Причиной их ссоры была женитьба Эмерленга на одной из фавориток покойного бея. «Словом, дамские дела», — говорил Жансуле и добавлял, что был бы счастлив с этим покончить, ибо всякая длительная неприязнь была тягостна для его экспансивной натуры. Но барон, очевидно, был не расположен к примирению; вопреки обещанию, которое он дал Дженкинсу, его жена приехала одна, к великой досаде ирландца.
Это была высокая, худощавая, хрупкая женщина с необычайно густыми изогнутыми бровями, моложавая и застенчивая (несмотря на ее тридцать лет, ей можно было дать не более двадцати); черные, цвета воронова крыла, волосы, усыпанные бриллиантами, были украшены зеленью и колосьями. Своими длинными ресницами, бледностью лица и той прозрачностью кожи, которая характерна для женщины, долгие годы прожившей затворницей, она, несколько стесненная парижским нарядом, походила не столько на былую пленницу гарема, сколько на монахиню, отказавшуюся от своего обета и вернувшуюся к мирской жизни. Благочестивый взгляд, что-то елейное в обращении, особая, свойственная духовным лицам манера ходить, потупив глаза, прижав к талии локти и скрестив руки на груди, усвоенная ею в том набожном кругу, в котором она вращалась после своего недавнего крещения, довершали ее сходство с монахиней. Нетрудно себе представить, до чего было возбуждено любопытство светского общества этой бывшей одалиской, превратившейся в ревностную католичку, которая шла в сопровождении мертвенно-бледного человека, похожего на пономаря в очках, лионского депутата Лемеркье, доверенного Эмерленга, сопутствовавшего баронессе, когда барон «бывал не совсем здоров», как, например, сегодня вечером.
