Сидя у маленького, ярко освещенного столика посреди гостиной, Рислер чувствовал, как его мало-помалу охватывает приятное тепло, идущее от камина, и весь уют окружающей обстановки. Он видел мебель, которую знал уже лет двадцать, видел портрет своего прежнего хозяина… и его дорогая «мадам Шорш», склонившаяся над шитьем, казалась ему еще моложе и милее среди всех этих воспоминаний прошлого. Она то и дело вставала, чтобы посмотреть на спящего в соседней комнате ребенка, чье легкое дыхание доносилось до них в минуты молчания. Сам не зная почему, Рислер чувствовал, что ему здесь несравненно лучше и уютнее, чем дома, так как в иные дни его нарядная квартирка казалась ему базаром, проходным двором: двери то и дело открывались и закрывались, впуская и выпуская бесконечных гостей. Его дом — бивак, а здесь — настоящий семейный очаг. Заботливая рука всюду вносила порядок и изящество. Стулья, стоявшие полукругом, казалось, тихонько разговаривали между собою, огонь приятно потрескивал, а маленький чепчик крошки. Фромон хранил во всех складках голубых лент нежные улыбки и взгляды ребенка.
И в то время как Клер думала о том, что такой превосходный человек заслуживает лучшей подруги жизни, Рислер, вглядываясь в ее спокойное прекрасное лицо, в ее добрые, умные глаза, задавался вопросом, кто была та негодница, ради которой оставлял Жорж Фромон такую прелестную женщину.
Дом старого Планюса в Монруже примыкал к дому, где жили некоторое время Шебы. Это был такой же двухэтажный домик в три окна, с таким же маленьким садиком, обнесенным решетчатым забором и обсаженным зеленым кустарником. Старый кассир жил здесь со своей сестрой. Он уезжал утром с первым омнибусом и возвращался к обеду, а по воскресеньям оставался дома и возился с цветами и курами. Его сестра вела хозяйство, стряпала, шила все необходимое для дома. Это была на редкость счастливая пара.
Холостяка и старую деву связывала ненависть к бра* ку. Сестра ненавидела всех мужчин, брат презирал всех женщин, но, несмотря на это, они обожали друг друга, считали друг друга исключением из того испорченного пола, к которому каждый из них принадлежал.
Говоря о брате, старая дева называла его: «Господин Планюс, братец», — он с такой же трогательной торжественностью вставлял в каждую фразу: «Мадемуазель Планюс, сестрица». Для этих робких, простодушных людей Париж, который они совершенно не знали, хотя и проезжали ежедневно по его улицам, был скопищем чудовищ обоего пола, стремящихся причинить друг другу как можно больше зла. И когда до них доходила какая — нибудь семейная драма или уличная сплетня, каждый, согласно своим взглядам, обвинял лицо другого пола.
