Как удалось вам, малютка Шеб, сохранить хладнокровие при известии, что фабрика ускользнула от вас, что другая женщина заняла ваше место? Какой ужасный вечер!.. Г-жа Шеб что-то чинила у стола, г-н Шеб сушил перед огнем одежду, промокшую от долгого хождения под дождем. Жалкая обстановка, печальная, унылая… Тускло горела лампа. От скудного, наскоро приготовленного обеда в комнате стоял запах стряпни бедняков. А тут еще этот Рислер, опьяневший от радости, что-то оживленно говорил, строил планы…
Все это больно сжимало вам сердце, измена казалась еще более ужасной при сравнении богатства, ускользавшего из ваших протянутых рук, и отвратительной бедности, в которой вы обречены были жить…
От всех этих переживаний Сидони серьезно и надолго заболела.
Когда она, лежа в постели, слышала, как дрожат за занавесками оконные стекла, несчастной все казалось, что по улице едет свадебный кортеж Жоржа, и у нее делались нервные припадки, безмолвные и необъяснимые — какая-то лихорадка гнева, которая пожирала ее.
Наконец время, молодость, заботы матери, а главное, заботы Дезире, знавшей теперь, какую жертву принесла ей подруга, помогли Сидони справиться с болезнью. Но долго еще не покидали ее слабость, смертельная тоска и постоянное желание плакать.
То она говорила, что отправится путешествовать, покинет Париж, то вдруг порывалась уйти в монастырь. Все вокруг огорчались, искали причину этого странного состояния, внушавшего еще больше опасений, чем сама болезнь, но в конце концов она открыла матери свою грустную тайну.
Она любит Рислера-старшего… Она никогда не смела в этом признаться, но любила она всегда именно его, а вовсе не Франца.
| Эта новость поразила всех, особенно самого Рислера. Но малютка Шеб была так хороша, она смотрела на него такими нежными глазами, что бедный малый сразу же влюбился в нее, как дурак. А может быть даже, эта любовь, хотя он и не отдавал себе в этом отчета, уже давно жила в его сердце…
Вот как случилось, что в вечер своей свадьбы молодая г-жа Рислер, вся белая в своем подвенечном наряде, с торжествующей улыбкой смотрела на окно площадки, с которым так тесно были связаны десять лет ее жизни. Эта гордая улыбка, в которой проскальзывала также глубокая жалость и легкое презрение выскочки к своей прежней нищенской жизни, относилась, по-видимому, к бедной, хилой девочке, которую она как будто видела перед собой там, наверху, во тьме прошлого и этой ночи. И казалось, она говорила ей, указывая на фабрику:
