— Листов двадцать… Давайте я вам шашлычку насажу еще, пока угольки…
— Не хочу больше, спасибо… Завтра скажу, чтоб подвезли шифер… А почему ты так говоришь чудно: «временно», «мол», еще что-то?
— Не знаю. У меня в роду все по-нормальному, а я вот… Отец даже по-английски на старости лет выучился, и мать понимать стала, пока за рубежом жили, пока не померли… Батя, в смысле…
— Отчего умер?
— В аварию попал, дурак старый. Я ему еще когда говорил: хватит, мол. У него и так орденов и денег… Не-ет, уперся, поеду еще раз. По-е-ехал. И приехал. В гробе цинковом. И мать вся поломанная.
— Богатые?
— У-у-у. Выше крыши… Сейчас-то попроелись, а раньше-то…
— А чего ж ты такой обтерханный?
— А чего я? При чем здесь? Они сами по себе, я сам. Я у них сроду не брал. Я — сам. Еще пацаном был, вдруг отец чего-то разорался: мой хлеб, мол, жрешь. Сдуру завелся… А мне как раз учиться надоело. Работать пошел. Асфальт с бабами на Самотеке клал, а потом на стройку…
— Где клал?
— На Самотеке. Место такое в Москве.
— А Васька говорит, тебя мать кормит. Я удивилась еще…
— Правильно: мать. Я ей, как отец помер, все деньги отдаю. А когда в море плавал — переводил; и в министерстве, и так, на шабашках когда… Мне-то зачем, потеряю только…
— Пропью, хотел сказать?
— Ну, и это… — замялся Глеб.
— Уговорил, — рассмеялась Зинка. — Дари джинсы. Только они мне длинны будут.
— Завернете по-модному. Вам красиво: ноги стройные…
— Да уж красиво… — Зинка оправила юбку. — На старости лет джинсы… Сколько мне лет, знаешь?
— Вы тогда говорили, я забыл…
Зинка откинулась назад под лампу, чтоб Глеб лучше смог ее рассмотреть. Руки она отставила назад в стороны — ладони утонули в сене. Нагруженные тяжестью Зинкиного тела, незагорелыми местами они до упора выгибались вперед, белая кожа на суставах натянулась, готовая порваться. Глебу показалось, что Зинке так неудобно и больно. Он открыл рот: быстрей сказать «тридцать пять», но перевел взгляд на лицо и закрыл рот. Зинка прикрыла глаза и улыбалась, ожидая ответа, — больно ей не было. Лицо было обыкновенным, ровным. И веки в веснушках…
— Веснушки… — сказал Глеб.
— Да, вся конопатая, пока солнцем не забьет…
Глеб перевел взгляд на ее шею. В узенькой незагорелой морщинке поперек шеи лежал шнурочек свалявшейся степной пыли… Он послюнил палец и провел по черной морщинке.
— Ты чего? — встрепенулась Зинка, открыв глаза.
— Пыль… — Глеб посмотрел на свой палец и показал Зинке. — Сорок?
— Тридцать шесть, — отчеканила Зинка и потрогала шею. — Степь… А тебе сколько?
