Правление умного и храброго Беарнца было во всех отношениях слишком коротко для осуществления и десятой доли его проектов.
Париж, и теперь еще не вполне освободившийся от грязи, тогда был настоящей мусорной ямой.
В эпоху нашего рассказа он состоял из целого лабиринта узеньких, извилистых, частью немощеных улиц с ветхими, полуразвалившимися домами, между которыми кое-где только поднимались богатые здания; потоки грязной воды и всевозможные сваленные в кучу нечистоты запружали нередко дорогу; а если прибавить к этому отсутствие всякого освещения, кроме лунного, бродячих собак и ночных воров, так будешь иметь верную, невеселую картину Парижа в начале семнадцатого века.
На всех городских часах пробило десять, когда граф дю Люк приехал в город. Он хорошо его знал, так как долго жил там с отцом, и потому без труда нашел дорогу в лабиринте улиц.
Кроме того, ночь была лунная, и граф смело ехал, не замедляя шага лошади; у берега Сены, на его счастье, случился паромщик, согласившийся за хорошую плату, несмотря на поздний час, перевезти путешественника и его лошадь на другую сторону; затем граф отправился на улицу Короля Сицилии.
Эта дорога отняла у него не меньше часа, на протяжении которого ему встречались подозрительные личности с поднятыми до носу воротниками плащей и в опущенных на самые глаза шляпах; однако они не решились или просто не захотели напасть на него; голодные стаи собак долго преследовали его своим воем.
Граф пустил лошадь шагом и остановился почти против улицы Дежюиф, у крыльца старого, мрачного особняка. Это был особняк герцога Делафорса.
Дю Люк осмотрелся кругом, не следит ли за ним кто-нибудь, и эфесом шпаги три раза стукнул в калитку, сделанную в двери, — два раза сряду, потом один раз. Калитка сейчас же отворилась, и на пороге явился огромный детина с длинным бердышом в руке.
— Хвала Богу! — сказал он мрачным голосом, точно говоря сам с собой.
— И мир на земле людям с твердой волей! — отвечал граф и подал в горсти левой руки как-то особенно обрезанную золотую монету.
Тот внимательно осмотрел ее и важно поклонился.
— Войдите, монсеньор! — произнес он с явным оттенком почтения в голосе. — Привет всем входящим от имени Божия!
Граф сошел с лошади, взяв ее под уздцы, ввел во двор особняка. Калитка сейчас же заперлась за ним.
Человек с бердышом свистнул; на свист мигом явился другой человек, точно выросший из-под земли.
— Идите за ним, — лаконично проговорил первый, взяв у графа лошадь.
