Однажды она взяла меня на спектакль, точнее, папа взял меня на спектакль, посмотреть, как мама играет. Что это значит, я понимала слабо. Мне представлялась мама с хоккейной клюшкой, или (о ужас!) с какой-то чужой девочкой, с которой она играет. Я плакала и боялась. Ничего страшного в театре я не увидела. Там ходили люди в глупой одежде и громко о чем-то говорили. Папа сидел со мной на руках, я послушно молчала — я вообще была тихим ребенком — и пыталась понять, зачем папа тычет рукой в сторону этих людей и шепчет мне на ухо: «Смотри, смотри, это мама, видишь?» Я не видела.
— Рано ей еще, — сказала мама поздно вечером, дома. — Зачем ты ее повел на «Обыкновенную историю»?
— Хотел показать, как мама работает, — оправдывался отец.
— Послушай, но тебе в пять лет было бы интересно смотреть «Обыкновенную историю»?
— Да, — сказал отец, пуская искорки из-под очков. — Я с детства интересовался советским театром.
Потом мне исполнилось шесть, и меня отдали в подготовительную группу детского сада.
Серафим
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня[4], думал я, чтобы заполнить тотальную пустоту в голове.
И шеф молчал в глубине моей души, только иногда что-то тихо отмечал про себя, но служебных распоряжений не давал. Тут наложилось все вместе: сначала я пытался вспомнить третью строчку стихотворения того хромого поэта, который еще был похож на артиста Янковского: «Я не буду спать\\ Ночью новогодней…»[5] И вот дальше было что-то очень простое, но я его не помнил. Потом я предавался меланхолии и размышлял о том, что я со своей поэзией никуда не гожусь и никому не нужен, что было чистой воды кокетством по отношению к самому себе. Впрочем, я не пытался этого скрыть.
В общем, в девятый день золотого века, в феврале, я позорно предавался меланхолии со стаканчиком невкусного чая с лимоном. Сразу после того, как я купил этот чай в автомате, автомат сломался. Меня мучила совесть, что я, которому чай вообще-то не нужен, оставил без чая следующих желающих. А чинить технику — не мой профиль. Хорош Серафим, несущий добро.
За барскую шубу, за астму[6]…
Грязные мокрые голуби расступились, я вернулся к той остановке, на которой вышел. Собственно говоря, все развивалось, как должно. Диагностический визит к Ариману Владимировичу прошел, как и следовало ожидать, впустую, за разговором двух голословных сверхсуществ. У меня не было доказательств виновности, у него — невиновности. Но формально я должен был его предупредить.
