Осенью автобус с ребятами двинулся по направлению к городу. Саше вожатый поручил младших (до города все же два с половиной часа).
— Рассказывай! — потребовали ребята.
— Я вам не шарманка, — ответил Саша (он неточно знал, что такое шарманка). — Днем вообще про такое не говорят.
— Саша! Гляди: вот старая мельница. Они там живут, да?
— В тех местах, где растет трава и где можно спрятаться. Днем они спят, подложив под головы свои шляпки.
— А какие шляпки, скажи?
— Береты. Как у нас с вами. Сами бы могли догадаться. Только береты у них зеленые… Не приставайте! Я хочу спокойно смотреть а окно.
Поля бежали навстречу, фермы, коровы, низко опустившие головы. Первые пригородные домишки. И вот он — город.
— Остановитесь!.. Я дома.
Автобус остановился. Саша со своим чемоданчиком выпрыгнул на дорогу.
Метла не стояла прислоненной к стенке сарая. Разумеется, мама ее убрала. Дверь заперта. (Ясно — мать на работе, ведь еще день).
Он разыскал в условленном месте ключ, распахнул дверь.
Все вокруг а безупречном порядке, но душновато как-то, словно здесь окон не открывали. Тонкий слой пыли лежит на мебели, посредине стола — записка. Но еще до того, как прочесть, он знал о чем она:
9
Она лежала в отдельной палате, оборудованной для нее сотрудниками больницы. Это было нарушением всех существующих правил — ибо больница не терапевтическая. Но Петронэль одинока… И они проработали вместе семнадцать лет. Петронэль — идеальный товарищ, сотрудница, безупречная медсестра. Взять ее кому-нибудь к себе оказалось немыслимым; все работали. А здесь она под присмотром. Да в разве больница — не ее второй дом?!
К тому же два отличнейших терапевта… Терапевты вывали для консультации всех онкологов области: так — для очистки совести. Чем мог помочь онколог — ведь от операции в свое время она отказалась, следуя своим принципам. Как-никак она была медиком, переспорить ее не всегда возможно (так же как обмануть).
Саша пошел в палату. Его поразило ее лицо. Его желтизна. Особая, мертвенная какая-то… Поразило, что ее голову словно бы окружал нимб отросших седых волос (он не знал, что мама красила волосы). Седина, а дальше — волосы мертвые, бесцветные, без блеска. От седины лицо казалось еще желтей. А глаза — большие, блестящие. Их, что ли, одних не коснулась болезнь?
Жестковатым блеском, тайным огнем горели глаза. А улыбка мягкая. Как он раньше не замечал особого выражения ее улыбки?
— Сядь, — сказала мать.
