Одним из моих новых товарищей оказался налоговый Инспектор, сидевший за растрату. Другим — бойкий старикашка с седой бородкой, распутник и бабник; он пробрался в дом к соседке-вдовушке и пугал её револьвером. Третий был бывший писарь из кадастрового управления, Васыф-эфенди, ему дали восемь месяцев за то, что он избил начальника своей канцелярии. Четвёртый называл себя политическим.
Налоговый инспектор, родом из Румелии[19], был одним из тех весельчаков, которые и в несчастье не теряют чувства юмора. Он первый меня приветствовал:
— Добро пожаловать! Да забудутся беды твои, брат мой! Сколько?
Я не сразу понял, что значит «сколько». Он объяснил:
— Я спрашиваю, сколько вам дали?
— Шесть месяцев, эфенди, — ответил я. Налоговый инспектор обернулся к писарю кадастрового управления:
— Смотри, Васыф-эфенди, значит, к лету, ко дню Хызыр-Ильяса[20] все вместе выйдем. Теперь нас уже трое. Может, ещё одного подыщем. Сложимся по нескольку лир, купим барашка, возьмём лодку и махнём за город, в Кяытхане. Я прихвачу свой звонкострунный уд. А ещё мы возьмём с собой водки-ракы и закатим пир на весь мир. И пойдёт такое веселье, только держись! Конечно, и за «папашу» не забудем выпить.
Под «папашей» он имел в виду старика бабника: ему предстояло сидеть дольше, чем другим.
— Ради Аллаха, перестань нести околесицу, — огрызнулся старик. — Ещё не раз сюда вернёшься!
— А мы выпьем понемногу, чтоб головы не терять. Не то опять натворим чего-нибудь и, не приведи господь, в тот же вечер загремим.
Васыф-эфенди спросил, за что меня посадили.
— За воровство, эфенди, — не стесняясь, ответил я. Писарь пристально посмотрел мне в глаза.
— Оклеветали, конечно!
— Нет. К сожалению, правда, эфенди. Налоговый инспектор расхохотался.
— Вот это да! Говоришь, братец, как пред Богом. Люблю прямодушных.
С кем не бывает. Случилось несчастье. Попал в беду. В конце концов, не убьют же за это. Только вот и так бывает: один упрёт мешок, а потом наговорит с три короба, — и всё шито-крыто. А ты на какие-нибудь пять курушей[21] позаришься, и заткнут тебя вот в такую дыру.
— Говоришь: правду люблю, — а сам чего нам тут врал? — подколол его старикашка.
Инспектор вдруг сделался серьёзным и склонил голову, будто и впрямь находился перед судом.
— Ей-ей, папаша, ничего не врал. Взял я сумку с деньгами, иду. Вдруг дождь начался, а я феску только отгладил. Нет, думаю, дай-ка сяду в трамвай. Прыгнул в трамвай. Стою на задней площадке, а около меня какой-то тип трётся. Оттеснил он меня плечом, а потом как дёрнет из рук сумку, прыгнул и бежать. — И он стал, словно на сцене в театре, изображать во всех подробностях, как его грабили.
