— Очень неплохо, Инга! — бодро гундосил он. — Попробуем еще!
Эта прыжковая яма привлекла уже внимание чуть ли не всего стадиона. Временами Инга махала мне рукой, подзывая: сам-то, мол, что с нами не прыгаешь?
По простоте ли душевной она послушалась меня: иди, в чем есть (а что у нее могло быть, кроме этого белья?), или это был эпатаж в пику мне (вообще-то, она любила всяческие прилюдные истории), но в конце концов ей надоело быть в центре внимания. Она скинула Левины шиповки, вновь надела мои болтающиеся на ногах кеды.
— Я ухожу, — сказала она мне, — проводишь?
— Я еще потренируюсь, — буркнул я, — а ты, конечно, иди…
— Проводи меня хотя бы до этой чертовой раздевалки, — попросила Инга, — а то пялятся на меня, как дикари.
Но, взглянув на мою кислую физиономию, презрительно усмехнулась, повернулась и пошла. Потом она остановилась, не оборачиваясь, содрала с ног мои кеды, швырнула их по очереди через плечо в мою сторону и пошла дальше босиком.
Больше она мне не звонила. Не звонил и я, задним числом ощутив себя полной свиньей, трусливо спасовавшей перед общественным мнением.
Лет через десять, живя уже в другом месте, я встретил Ингу в метро. Была она еще красивее. чем запомнилась, и одета так же модно. Она заговорила со мной вполне дружески, вспоминая былое.
— А ведь я на тебя тогда глаз положила, — сказала она. — Помнишь, как мы встретились на похоронах этого рябого людоеда?
Конечно же, я помнил поездку, вот только до людоедова гроба так и не добрался — и секретной его рябизны не наблюдал.
Меж тем наступила весна пятьдесят третьего. На Морской проспект я гонял теперь на велосипеде, и это было довольно опасно, поскольку тормоз у велосипеда не работал (тормозил я ногой), да и все прочее было старым и расхлябанным. По поводу этих поездок я написал стихи: «„Москвичи“, „Победы“, „ЗИМы“ // Светят фарами во мгле. // По дороге от любимой // Маюсь в кожаном седле. // Скрип, скрип — одна нога, // Скрип, скрип — другая…» (Это был рефрен.) Я описывал свои дорожные злоключения и кончал стихотворение так: «Если б милая узнала // Цену наших кратких встреч, // То, наверное, б не стала // Равнодушьем сердце жечь. // Не была бы так строга // Милая, родная… Скрип, скрип — одна нога, // Скрип, скрип — другая».
«Милая-родная» приняла стихи благосклонно, а Лева Левинзон, которому я их прочел. категорически заявил, что это лучшее из того, что я ему читал. Хрена с два — лучшее! А любовная лирика?
