Инга убежала к своим. Мы с Сергеем отыскали этот состав, в котором двери всех вагонов были нараспашку. В пустом вагоне мы залегли на соседние верхние полки и тут же уснули: пойдет поезд или не пойдет — будь что будет!
Проснулись мы от неумолчного людского гомона и жары. Наш вагон был под завязку набит молодежью: на какой-то подмосковной платформе сюда ввались целая толпа ленинградских студентов. Вот когда с лихвой было компенсировано мое фургонное замерзание. С потолка капало, как в бане, и я почти сварился в своем свитере и теплых кальсонах. Зато никогда прежде я не слышал столько анекдотов враз. Я даже ослабел от почти непрерывного хохота, и, когда мы остановились вдруг в чистом поле и паровоз загудел, я не сразу сообразил, что это и есть скорбная минута молчания, сопровождаемая гудками по всей стране: вождя внесли в Мавзолей.
Потом поезд двинулся, и вновь пошли анекдоты.
Дома меня встретили с великим облегчением и даже ругать очень не стали. Отец постучал себя пальцем по лбу: дурак, мол, что с тебя взять!..
Оказывается, прознав о нашем с Сергеем отъезде, директор звонил матери, сказав, что коль она не могла уследить за своим отпрыском, то пусть теперь не особо рассчитывает увидеть его живым, — знала бы она, сколько таких удавленников собралось в московских моргах!
А вообще, родители уже привыкли к всевозможным моим финтам, а мысли о моей досрочной гибели просто не допускай.
В школе (как ни крути, а промотали мы три дня) карательна санкции к нам с Сережей Евдокимовым ограничились лишь внушением директора почти отеческим: мол, конечно, он понимает наш гражданский порыв, но как прикажете его понимать в плане своеволия, так вас и разэтак!
Соклассники не очень верили рассказам о подробности нашего путешествия и лицезрения Сталина в Колонном зале, не очень верили даже самому факту нашего пребывания в Москве, даже после того, как мы предъявили им бумажные билеты метрополитена.
Галя, оказывается, волновалась за меня, мы опять помирились «На началах дружбы», и опять чередой пошли стихи, отличающиеся друг от друга лишь вариантами стихий, окружающих героя, переживающего грандиозное чувство: «Стою я над черной Невою…» или «Что скажешь мне, ветер балтийский? Что мне посоветуешь, друг?..»
Удивительно, но никаких стихов о Сталине после Москвы я так и не написал. «Сталинская» тема нашла у меня отражение лишь в коротком стихотворении, которое я написал в день сообщения о болезни вождя. А ведь ехал я на похороны, имея в виду еще и грядущую свою поэму «Иосиф Виссарионович Сталин». Нет, не суждено мне было приравнять свое перо к штыку, чтобы, умирая, мог сказать: вся моя жизнь… И так далее по тексту революционного классика.
