Создавая подобные вещи, я испытывал творческое удовлетворение, но по завершении вновь и вновь впадал в сомнение: опять все то же!
Как два года назад, возжаждав социально значимого, я приступил к поэме «Ленин» и даже завершил вступление к ней. Во вступлении (Ленин там тоже был бронзовым памятником) было вроде бы учтено все необходимое: «Огромный лоб. Глаза в прищуре, Рука отброшена вперед. Он поднялся навстречу буре, Он поднимает, он зовет…» и тому подобное, и все же рука моя не шла. При всем моем преклонении перед Ильичем писать было невероятно трудно. И не в том дело, что памятник памятнику рознь, что броневик — это тебе не конь, закавыка была в другом: схоластика, даже любезная моему сердцу, под перо не ложилась. Может быть, я бы и домучил эту поэму, но тут произошло событие, резко изменившее направление моих мыслей и чувств — я влюбился, втрескался.
Встретил я предмет своей любви 7 ноября пятьдесят второго года на вечеринке, в квартире одноклассника. Была эта Галя семейной знакомой одноклассника и поразила меня в самое сердце. Моя любовь к ней тянулась лет около двух и была перенасыщена (для меня) и нежностью, и ревностью, и обидами, и ликованием, и тоской, и всем прочим, что сопутствует первой любви, воспринимаемой тобою как нечто, ни с кем никогда не бывавшее. Свои мысли и чувства той поры я попытался описать потом в рассказе «О, голубка моя…», названном так по фразе из популярной тогда песенки. Так что повторяться здесь я не буду, а коснусь лишь основных вех своего романа, применительно к написанному тогда, ибо это было первой моей попыткой излить душу в лирических стихах.
Начал я довольно решительным напором, поощряемый приятелями, любовные интересы которых лежали в иных сферах. Вначале через одного из конфидентов я передал Гале стихотворение, начинающееся словами: «Знаешь, я полюбил не напрасно. Обнимал я красавиц не раз, Но таких вот глубоких и ясных Никогда не встречалось мне глаз…» И требовал от предмета моей любви ответного чувства, а если нет: «Гордым сердце мое называлось, И тогда — проходи стороной!..» Конечно, все эти обнимаемые красавицы были романтической фантазией в духе Левы Левинзона, а «глубина и ясность» Галиных глаз были чистой условностью. Спроси меня кто-нибудь, какого эти глаза цвета, я бы не ответил. Ее рост, подробности фигуры — то же самое. Перед моим внутренним взором возникало нечто, одному мне видимое, совокупное, не нуждающееся в детализации. Из этого абстрактно-совокупного лишь на какое-то краткое время проглядывало что-то конкретное: походка, манера смеяться, манера сердиться, убирать со лба упавшую прядь… Постоянно помнилась лишь алебастровая, с нежной розовостью белизна лица, контрастирующая с чернотой волос. Такую алебастровую кожу лица я изредка встречал потом лишь у молодых евреек. Галя была еврейкой, похожей на хохлушку. Впрочем, ее национальная принадлежность интересовала меня меньше всего.
