(И назавтра, гордые возложенной на нас почетной миссией и уж, конечно не подозревая даже о верноподданной подлючести этой самой инициативы, ни свет ни заря мы трезвонили в двери спящих коммуналок и излагали заученное «вежливо, но настойчиво».
— Дать бы тебе, засранец, по шее! — сказал, выслушав меня, босой мужик в калошах и в майке. — С твоими (емкое прилагательное) выборами. Только сон перебили, сволочи!
Впрочем, таких несознательных было немного.)
… После официальной части собрания нам был представлен ученик нашей школы Виктор Никитин, уже достигший избирательного возраста — восемнадцати лет. Виктор Никитин, ясное дело, собирался отдать голос за Сталина, о чем, смущаясь и мекая, прочел свои стихи. Наверное, это была обычная риторика с обязательным набором всех тогдашних символов, но я смотрел на автора с почтительной завистью — подобный жанр был мне недоступен.
Надо сказать, что после тех, продиктованных чертом (см. выше) стихов четвертого класса, где был колхозный дед Максим, ругающий Макартура, или звучали призывы типа: «Эй, избиратель перед урной! С рукой поднятой оглянись! И посмотри, как лавой бурной Несется в гору (!) наша жизнь!..» — после тех стихов я напрочь отошел от политической тематики и памятное мне стихотворение о проводах героя («Да, товарищ, ты прав — я твоя») к этой тематике не отношу. Как же мне было не завидовать человеку, способному делать то, что самому мне не под силу, да еще и читать это перед всей школой?
(Эх, парень… — качаю я головой, то ли с грустью, то ли с сочувствием глядя из сегодняшнего времени на себя тогдашнего. Вот что я скажу тебе, чтобы потом уж не повторяться. Все-то тебе в твоей жизни привычно и естественно, все правильно, все впору — и время, и дела его. Да только не птица ты в небе, не рыба в море, а зритель ты в кинобараке, название которому — Миф. Вот сидишь ты в своем ряду, в своей ячейке, а на глазах у тебя — спецочки, в обязательном порядке нацепленные тебе при входе, и смотришь ты шикарный цветной фильм жизни, что проецируется на залатанный экран из заспинной кинобудки. И полный — сквозь очки — эффект твоего в этом фильме участия. Как посадили в младенчестве, так и сидишь.)
«Ширь-рока страна мой-я роднай-я…» — рокочет с экрана мощный бас Поля Робсона. Нашу поет! Угнетенный, но не согнувшийся негр! Спасибо, товарищ Робсон, вашу руку! Вы — символ борьбы угнетенного человечества! «От край-я до край-я, по горным вершинам… — старается иностранный бас с жирным оттягом… — прекрас-нуй-ю пьеснью слагает народ…» Да, мы ее слагаем и поем, и лично я, и китайские кули, и вьетнамский солдат, поет весь мир угнетенных, плюя на бичи плантаторов, на автоматы колонизаторов, на безработицу, нищету… на что там еще? На воротил Уоллстрита, на охранки и тюрьмы. Поют о Сталине и будут петь, потому что он — единственная их надежда в бесправном мире. Эй, не сдавайтесь там у себя, под пятой капитала, мы — с вами! Страна Советов — несокрушимый гранитный бастион, о который расшибаются волны злобы и мракобесия — картина мира, усвоенная с младых ногтей. Да, мы живем в счастливой, свободной стране, нам повезло, но мы думаем о вас, угнетенные! Только уж и вы будьте у себя там посмелее, поактивнее! Сбросьте Франко, свободолюбивые испанцы! Скиньте вы наконец этого урода-карлика в «испанке» с кисточкой (опозорил мой довоенный головной убор!), карлика с человеческой костью в зубах (журнал «Крокодил»). Сбросьте Тито, свободолюбивые югославы, скиньте кровавого коротышку с топором (там же). А вы, французы, долго ли будете терпеть своего де Голля, эту унылую (тоже карикатура), носатую виселицу? Американцы! Мы же были союзниками, встречались на Эльбе (кинофильм), ваши главари всегда пакостили нам, чем могли, но вы-то, простые люди Америки, вспомните боевое братство! Я сам ходил в ваших ботинках до пятого класса, тушенку вашу ел, опомнитесь!
