Лидочка Беженцева вдруг вздохнула и, вскинув голову, стала смотреть в небо. Красавец Проталин хмуро тронул кровавую повязку на лбу. Белогвардейцы Льва Ландовского, радуясь развлечению, развязно улыбались и перемигивались. Коллектив озадаченно затих.
— Да что он тут плетет! — опомнился наконец режиссер. — Сейчас он ребятам весь настрой собьет, всю сцену, что слепили, Демосфен этот посконный! Все! Конец перекура! Посторонних-долой! Долой! — Он опять треснул кулаком в ладонь.
— Я не-е Демосфен, — неторопливым растягом отпарировал мужик. Настолько же не Демосфен, насколько вы не Достоевский и не Фе-е-ллини.
— Вон его! Федя! Григорий! — заорал Арнольд и затопал, побагровев. Гоните его! Из массовки-вон! За-а-ика! К-к-ретин! — орал он, мотая щеками, то ли дразнясь, то ли натурально заикаясь от ярости. — И реквизит с него! И портки с него! Голого его с площадки! Я-Арнольд Кучуев! Каждый олух мне будет Феллини под нос совать!
— А Д-достоевского? — спросил мужик, выталкиваемый с площадки помрежем и такелажниками.
— Голым его! Голым с площадки!
Оператор хохотал, раскачиваясь в своем седле.
Мужик с помощью дюжих киношников безропотно стянул рубаху, скинул порты, оставшись в одних плавках, протянул нательный крест гримерше, уже отлепившей с его лица усы и бородищу.
— Ше-велюра своя, — отклонил он пего-рыжую копну от протянувшейся было чьей-то руки. — И это не ваше; — крикнул он, прикрывая ладонью что-то на левой руке. — Поаккуратней с этим!
— Из-за волос, из-за волос-то я и взял его, хулигана! — горестно объяснял коллективу перепуганный помреж. — Шевелюра же дикая, типаж, думаю!..
— Типаж и есть. В шею его!
— Я и сам уйду.
Лишенный реквизита мужик оказался лобастым, хорошо скроенным малым лет двадцати пяти, белокожим и веснушчатым. Своего у него осталось теперь только цветастые плавки, шевелюра да какой-то странный браслет над левым локтем: невзрачная чепуховина из каких-то квадратиков и овалов. Малый повернулся и, насвистывая, пошел в сторону реки. Метрах в тридцати, однако же, остановился, обернулся и проговорил со значением и как бы со скрытой угрозой:
— Ну-ну, с-снимайте!
Он постучал по браслету пальцами, опустил свое дурацкое украшение с локтя на запястье, сделал киношникам ручкой и ушел без оглядки.
— Нервы, — сказал режиссер, морщась. Жара, — добавил он, как бы намертво отметая весь этот нелепый, вздорный эпизод, вторгшийся в работу. — Ладно, к делу. Готовьте третий дубль!
Юрий Проталин, он же ревкомовец Николай Раскатов, оборванный, зверски избитый, окровавленный, стоял спиной к вырытой могиле, разминая пальцами босых ног щекочущую теплую землю. «Вот затянул, — думал он, чувствуя боль и онемение в скрученных за спиной руках. — Дорвался, Валька-дурак. И морда при этом какая-то зверская была. Тоже мне, достоверности захотелось мальчику! мысленно ругал он ассистента режиссера. — И Лидке, небось, тоже от души затянул, вскрикнула даже…» Проталин мимолетно глянул на партнершу. Лидия-Ольга стояла рядом, закрыв глаза и обессиленно опустив голову. Сквозь разорванное платье правая ее грудь обнажилась почти до соска. Знакомая Проталину грудь, и не только по съемкам знакомая… «Уже в роли, насмешливо и покровительственно подумал он о партнерше, — уже вошла. Третья роль, как же! Старайся, кинозвездочка, старайся…»
