В течение дня Костя несколько раз обходил своих больных. И каждый раз его белоснежный халат привлекал внимание всех, любивших поохать, порассказать доброму доктору о своих страданиях.
— Константин Михайлович, у меня что-то круглое под самое сердце подкатывает. Отчего это?..
— Доктор, у меня голова кружится, как будто я пьяный. Дайте, пожалуйста, чего-нибудь…
— Доктор, посмотрите, что это у меня за пятна на лице появились?
Костя осматривал больного, делал назначение, успокаивал и шел дальше. Часто он шутил, смеялся, отвлекал от мрачных мыслей. И больные благодарно смотрели на доктора и с сожалением расставались с ним.
— Убедите даже умирающего, что он скоро поправится, и он спокойно умрет, — говорил Сергеев. — Мы не можем ему помочь, но мы обязаны поддерживать его веру в спасение.
— Этот самовар изобретен за три тысячи лет до вас… — язвил Степан Николаевич. — Так что зря стараетесь…
— Что же делать, если многие о нем прочно забыли! — отвечал Костя.
Степан Николаевич был старый, много знающий врач, «уставший, — как он говорил, — от знаний и опыта». С научной работой у него не получилось, о кафедре он давно перестал мечтать. Работал он — как казалось — вяло, апатично. Одевался чрезвычайно небрежно: халат носил нараспашку, воротнички были мятые, скрученный галстук сползал набок, складки пиджака и брюк были серы от пепла. Даже выслушивая больного, он задавал вопросы лениво и бросал иронические реплики.
— Ай-ай-ай, — как страшно! — поддразнивал он больного.
— Да ведь больно, доктор, — обижался больной.
— Ничего, не помрете.
— Не помру, да больно.
— Господь терпел и нам велел.
Говорилось все это в шутку и во всяком случае не со зла, но очень похоже было на равнодушие и ту усталость, о которой упоминал сам Степан Николаевич. И Костя этого не мог понять, а порою сердился так, что, не выдержав, резко бросал:
— Не понимаю я вас, не понимаю! Вы — добрый человек, и много знаете, и много можете, но…
— Вот именно «но»… — сразу же прерывал его Степан Николаевич. — Знаю много, «но», — он делал резкое ударение на «но», — ничего не умею. Или, вернее, знаю много, очень много, «но», увы, гораздо меньше, чем это требуется.
— Степан Николаевич, вы лечите тридцать лет…
— Вот именно, тридцать лет, — не давал он договорить. — Лечу тридцать лет, «но» никого не вылечил! Никого! Не надо обманывать себя. Люди поправлялись сами, если их организм был крепче болезни, и умирали, если болезнь одолевала организм. Да-с. А я здесь причем? Причем здесь я?! — начинал и он сердиться. — Я в самом лучшем случае могу чуть-чуть помочь природе! Помните, наверное же читали слова Гиппократа? «Природа больного есть врач его, а врач только прислуживает природе». Да-с, это совершенно правильно. А ежели природа отказывается защищать больного, то вы можете лбом стенку прошибить — ничего не поможет!
