В целом Лорхен не слишком довольна своей внешностью — признак того, что вопрос ее волнует. Лицо, печально констатирует она, просто-напросто противное, а вот фигурка «что надо». Она любит изысканные, ученые вводные обороты и нанизывает их друг на друга — «возможно», «однако», «в конечном счете». Самокритичное беспокойство Кусачика затрагивает скорее нравственные аспекты. Он нередко бывает раздавлен чувством вины, по причине вспышек гнева считает себя большим грешником и уверен, что его ждут не небеса, а «гиена». Тут не помогают никакие увещевания, что Господь, мол, очень снисходителен и Ему ничего не стоит решить, что дважды два — пять: упорно-печально он только трясет плохо сидящим париком и заявляет, что для него вхождение в блаженство совершенно исключено. Когда он простужается, то, кажется, весь состоит из слизи, с головы до пят, сипит и сопит, стоит до него дотронуться; у него тут же подскакивает непомерная температура, и он только хрипит. Что касается особенностей его органики, дитячья Анна также тяготеет к мрачным прогнозам и придерживается того мнения, что мальчика с такой «жутко густой кровью» любую минуту может хватить удар. Как-то раз она уже решила, что эта страшная минута настала: когда Кусачика в наказание за вспышку ярости — прямо как у берсеркера, — развернув лицом к стенке, поставили в угол, лицо это, на которое бросили случайный взгляд, налилось весьма и весьма синим, куда более синим, чем собственное лицо дитячьей Анны. Она подняла на ноги весь дом, заявив, что из-за слишком густой крови пробил-таки последний час мальчика, и разозленный Кусачик, к своему вполне оправданному удивлению, внезапно оказался окружен перепуганной нежностью, пока не выяснилось, что источником синевы стал не приток крови, а штукатурка стены в детской, поделившаяся своим индиго с распухшей от слез мордашкой.
Дитячья Анна также заходит в комнату и, скрестив руки, стоит в дверях: в белом фартуке, с маслянисто-гладкими волосами, глазами гусыни и выражением, в котором проступает строгое достоинство ограниченного самодовольства.
— Дети чудесно проявляются, — заявляет она, гордая своим уходом за маленькими и назидательностью сентенций.
Недавно ей удалили семнадцать сгнивших зубных пеньков и подогнали правильной формы протез с желтыми зубами и темно-красным каучуковым нёбом, украшающий теперь крестьянское лицо. Голубая Анна находится во власти своеобразного представления о том, что этот ее протез является темой для разговоров столь широких кругов, что о нем судачит весь город. «Ходило много пустых разговоров, — строго и таинственно говорит она, — потому что, как известно, я вставила себе зубы». Она вообще склонна к темным, неясным, не приспособленным для понимания остальных людей речам, как, например, про доктора Бляйфуса, известного каждому ребенку, в доме у которого, по ее словам, «немало таких, кто выдает себя за него». Отделаться от этого можно, лишь признав ее правоту. Она разучивает с детьми замечательные стишки, например:
