— Кен, Кен, — бормотала она, вжимаясь ему лицом в шею, — я люблю тебя, ты это знаешь — ведь правда? — я не умела скрыть, а ты… ты… ты тоже любишь меня, хоть немножко, скажи… Можешь ли ты, такой молодой, любить меня так, как мне, поседевшей, природа позволила любить тебя? Да? Можешь? Твои губы, о, наконец-то твои молодые губы, которых мне так не хватало, твои прекрасные губы, так, так… Я могу их поцеловать? Скажи, могу, мой сладкий, пробудивший меня? Я все могу, как и ты. Любовь сильна, Кен, она чудо, она приходит и творит невероятные чудеса. Целуй меня, любимый! Как мне не хватало твоих губ, о, как не хватало… Ибо если бы ты знал, каких только уловок не напридумывала моя несчастная голова, вроде того, что свобода от предрассудков и распущенность не для меня, что противоречие между переменами в жизни и врожденными убеждениями грозит гибелью. Ах, Кен, эти уловки чуть не погубили меня и мою жажду тебя… Это ты, наконец-то это ты, твои волосы, твой рот… дыхание, исходящее из твоих ноздрей… твои руки, руки, которые я так хорошо знаю, обнимают меня… тепло твоего тела, которого я отведала, а лебедь рассердился…
Еще немного, и она, прильнув к нему, сползла бы вниз. Он поддержал ее и увлек по коридору, к темноте которого их глаза попривыкли. Чуть дальше к открытой полукруглой двери спускались ступени, за дверью в альков со стенной обивкой, вышитой голубиными парами, которые целовались клювиками, падал тусклый верхний свет. В алькове стояла какая-то кушетка, в изголовье резной деревянный амур держал в руке что-то наподобие факела. Там-то в затхлости они и сели.
— Ух, какой мертвый воздух, — содрогнулась у него на плече Розалия. — Как печально, Кен, мой любимый, что нам приходится быть здесь, где все умерло. На лоне доброй природы, овеваемые ее ароматом, в сладких испарениях жасмина и черемухи, — там я мечтала, там это должно было случиться, там я должна была поцеловать тебя в первый раз, а не в этом гробу! Пусти, оставь, негодник, я хочу принадлежать тебе, но не в этой гнили. Завтра я приду к тебе, в твою комнату, завтра с утра, а кто знает, может, еще и сегодня вечером. Я все устрою, я перехитрю умнющую Анну…
Он потребовал обещаний. Они решили также, что нужно идти к остальным, назад или вперед. Китону казалось, что вперед. Через другую дверь они вышли из мертвых покоев сладострастия, снова показался темный коридор, он загибался, поднимался, и они очутились у проржавевших ворот, с содроганием поддавшихся сильно надавившим, растрясшим их рукам Кена, а снаружи так густо обросших плотными лианами, что еле можно было продраться. Их облил небесный воздух. Зашумела вода; за раскинувшимися клумбами, усеянными, ранними цветами — желтыми нарциссами, — ниспадали каскады. Это был сад позади замка. Справа как раз приближалась группа, уже без экскурсовода, Анна и Эдуард — последними. Парочка смешалась с передними посетителями, которые потихоньку разбредались кто к фонтанам, кто в направлении фруктового сада. Правильнее было остановиться, оглядеться и пройти навстречу брату с сестрой. Послышалось: «Где же вы затерялись?», «Это мы вас спрашиваем!», «Разве можно так пропадать?» Анна с Эдуардом даже пытались вернуться — поискать запропастившихся, но тщетно.
