слезы хлещут из глаз, и Лорхен издает монотонный жалобный стон; он не имеет ничего общего с разбалованными, надсадными воплями невоспитанных детей, а порожден самой настоящей душевной болью и вызывает у профессора (который вообще не может видеть, как Лорхен плачет, но такой не видел ее еще никогда) непереносимое сострадание. Это сострадание проявляется прежде всего в острейшем раздражении на стоящих подле дам Хинтерхёфер.
— Наверняка еще много хлопот с ужином, — взволнованно говорит он. — Видимо, госпоже придется потрудиться самой?
Для тонкого слуха бывших представительниц среднего сословия этого достаточно. Весьма уязвленные, они удаляются, причем в дверях Ксавер Кляйнсгютль, который изначально, без разбега принадлежал к низам и которому падение дам доставляет огромное удовольствие, еще строит им издевательские гримасы.
— Дитенок, мой дитенок, — подавленно говорит Корнелиус и, садясь на стул возле кроватки с перилами, заключает страдающую Лорхен в свои объятия. — Что такое с моим дитенком?
Та орошает его лицо слезами.
— Абель… Абель… — всхлипывая, бормочет она. — Почему… Макс… не мой брат? Пусть… Макс… будет моим братом…
Какое несчастье, какое страшное несчастье! Что же наделала танцевальная вечеринка со всеми своими ингредиентами? — думает Корнелиус и в полной растерянности смотрит на голубую дитячью Анну, которая, сложив руки на фартуке, исполненная сурового достоинства ограниченности, стоит в ногах кроватки.
— Это связано с тем, — строго и мудро говорит она, поджав нижнюю губу, — что у детей женские инстинкты проявляются ужас как сильно.
— Да помолчите вы, — морщится Корнелиус.
Хорошо еще, что Лорхен не вырывается, не отталкивает его, как давеча, а, нуждаясь в помощи, прижимается к нему, повторяя свое неразумное, нечеткое желание, чтобы Макс все-таки был ее братом, и, жалобно всхлипывая, хочет вернуться в холл, чтобы еще с ним потанцевать. Но Макс танцует там с фройляйн Плайхингер, колоссом-переростком, которая имеет на него все права, а Лорхен еще никогда не казалась раздираемому состраданием профессору таким маленьким воробушком, как сейчас, когда беспомощная, сотрясаемая рыданиями, прижалась к нему, не понимая, что происходит с ее бедной душой. Она не понимает этого. Ей не ясно, что она страдает из-за толстой, рослой, полноправной Плайхингер, которая имеет право танцевать в холле с Максом Гергезелем, а Лорхен станцевала только раз и для забавы, всего лишь в шутку, хотя она несравненно прелестнее. Упрекать в этом молодого Гергезеля совершенно невозможно, такой упрек содержал бы в себе безумное, невыполнимое требование. Горе Лорхен бесправно и безнадежно и потому должно таиться ото всех. Но поскольку оно не осознанно, то и не сдерживается, и от этого становится страшно неловко. Для голубой Анны и Ксавера этой неловкости будто и нет вовсе, они демонстрируют свою полную к ней нечувствительность — то ли по глупости, то ли из сухого здравого смысла. Но отцовское сердце профессора раздавлено ею и постыдным страхом перед бесправной и безнадежной страстью.
