— Премного вам благодарен, многоуважаемый господин профессор! — отвечает Герцль с такой скоростью, что лишь прекрасно поставленная речь уберегает его язык от вывиха.
Артистическая манера общения с хозяевами и с хозяином в особенности отличается крайней почтительностью, почти даже преувеличенной и приниженной вежливостью. Герцля как будто мучит совесть из-за румян, которыми он по внутренним причинам хоть и вынужден был воспользоваться, но которые импульсом, исходящим из души профессора, словно бы сам не одобряет и с которыми силится примирить посредством крайней непритязательности по отношению к ненарумяненному миру.
За чаем говорят о песнях Мёллера, о народных песнях испанцев, басков, от них переходят к новому прочтению шиллеровского «Дон Карлоса» в Государственном театре, постановке, в которой Герцль исполняет заглавную роль. Он говорит о своем Карлосе.
— Надеюсь, — говорит он, — в моем Карлосе не заметно швов.
Обсуждают и остальной состав, достоинства инсценировки, воссозданную атмосферу, и профессор вдруг обнаруживает, что оседлал своего конька — Испанию эпохи Контрреформации, отчего ему становится почти неловко. Он совсем не виноват, он не сделал ничего, чтобы разговор принял такой оборот. Он боится, как бы не подумали, что он искал возможности прочесть лекцию, удивляется и оттого замолкает. Ему приятно, что к столу подсели маленькие — Лорхен и Кусачик. На них синие бархатные костюмчики — воскресный наряд, и до отхода ко сну детям разрешено доступным им способом принять участие в празднике взрослых. Боязливо, с расширенными глазами, они здороваются с незнакомыми людьми и вынуждены отвечать, как их зовут и сколько им лет. Господин Мёллер смотрит на них всего-навсего серьезно, а вот актер Герцль просто восхищен, покорен, упоен. Он чуть не благословляет детей, воздевает очи горе и, сложив ладони домиком, подносит их ко рту. Это, несомненно, исходит от сердца, но привычка к условиям воздействия на театре придает его словам и жестам жуткую фальшь, а кроме того, создается впечатление, что и преклонение перед детьми призвано примирить с румянами на скулах.
Большой чайный стол опустел, в холле теперь танцуют, маленькие бегут туда, а профессор удаляется.
— Желаю вам приятного вечера! — говорит он, пожимая руки господам Мёллеру и Герцлю, которые тут же вскочили со стульев.
И профессор идет к себе в кабинет, в свое мирное царство, где опускает шторы, зажигает на столе лампу и садится за работу.
