Всерьез задумавшись о себе, я впервые задумался и о мире вокруг. И поразился: до сих пор мне казалось, что я отношусь к нему так серьезно, так ответственно. Разве не я рассуждал о великих политических проблемах, социальной справедливости и светлом будущем? Разве не я часами спорил с друзьями, решая, как все должно быть устроено? Но все, о чем мы говорили, существовало лишь на словах и заключало не больше подлинных чувств, чем проекты Эммы по устройству чужих браков. Остин же научила меня серьезно относиться к своим словам; благодаря ей я понял, что такое настоящие моральные обязательства. Это когда ты берешь ответственность не за все мироздание, а лишь за небольшую его часть. То есть за самого себя.
Благодаря урокам «Эммы» моя жизнь обрела значимость, которой я раньше не ощущал. На меня снизошло озарение. Я вдруг оглянулся вокруг и увидел мир словно впервые: это был настоящий, реальный мир, а не набор каких-то отвлеченных понятий. Вода здесь и вправду мокрая, небо – действительно голубое, и иного мира нам не дано. Не случайно Вирджиния Вулф – самая проницательная читательница Джейн Остин – вкладывает в уста своего персонажа такие слова: «прожить хотя бы день – очень-очень опасное дело»[8]. Не потому, что жизнь опасна, а потому, что она быстротечна.
Мои тогдашние представления о литературе, как и многие другие представления о самых разных вещах, не пережили наших с Джейн отношений. Возлагая цветы на алтарь модернизма, восхваляя его высокомерные позы и громкие заявления о собственной философской значимости, я верил, что истинная литература обязана быть запретной и доступной лишь немногим: полной аллюзий, которыми щеголяет их учение, напичканной образами и символами, которые надо скреплять, словно кусочки гигантской мозаики. Книга, если она чего-то стоит, должна содержать истины – невразумительные, как метафизика, и неоспоримые, как библейские цитаты; должна сулить знания о природе языка, личности или времени. Модернизм был высшим искусством для избранных и, вероятно, самым снобистским литературным течением всех времен. Неудивительно, что я презирал толпу: я научился этому у Элиота и Набокова, ведь каждая строка их произведений выражала пренебрежение к обычным людям. «Эмма» опровергала убеждение, что искусство непременно должно быть сложным, порицала отношение к обществу, которое проповедовал модернизм. После знакомства с Джейн Остин я не разлюбил модернизм; просто я больше не считал, что это единственное течение, достойное существования; и уж точно он не являлся идеалом, ориентируясь на который, следовало строить свою жизнь.
