— Что мы здесь видим? — спросил он.
Мы здесь видели щемяще знакомую с детских лет картинку: бородатый витязь прощается с могучим долгогривым конем. А под картинкой стихи: "Как ныне сбирается Вещий Олег..."
— В чем дело? — спросил я с вызовом.— Между прочим, замечательные, превосходные стихи... Никакие уроки литературы их не убили...
— Безусловно, безусловно, — сказал он.— Но я вас не об этом спрашиваю. Если этот листок ввести сейчас в машину, то?..
Я интеллектуально заметался.
— Н-ну...— промямлил я,— много должно получиться, наверное... одних школьников сколько... Миллионов десять-двадцать?
— За миллиард,— жестко произнес он.— За миллиард, Феликс Александрович!
— Может, и за миллиард,— сказал я покорно.— Я же говорю — много...
— Итак,— произнес он,— тривиальная рецензия — НКЧТ равно четырем. "Замечательные, превосходные стихи" — НКЧТ превосходит миллиард. А вы говорите — никакой зависимости нет.
— Так ведь...— Я замахал руками и защелкал пальцами,— "Песня-то... о Вещем Олеге"... она ведь напечатана! И сколько раз! Ее поют даже!
— Поют,— он покивал.— И будут петь. И будут печатать снова и снова.
— Ну вот! А рецензия моя...
— А рецензию вашу петь не будут. И печатать ее тоже не будут. Никогда. Потому и НКЧТ у нее всего четыре. На прошлые времена и на все будущие. Так она и сгниет, никем не читанная.
Удивительное ощущение возникло у меня в этот момент. Он словно хотел что-то подсказать мне, навести на какую-то мысль. Он словно стучался в какую-то неведомую мне дверцу моего сознания: "Открой! Впусти!". Но все произнесенные нами слова и высказанные мысли были сами по себе банальны до бесцветности, и никакого отклика во мне они не находили. Словно кто-то пуховой подушкой бил в стальную дверь намертво запертого сейфа.
— Ну и правильно...— сказал я нерешительно.— И господь с ней. Тоже мне — художественная ценность...
Он помолчал, разминая пальцами кожу над бровями.
— Я пошутил, Феликс Александрович,— сказал вдруг он почти виновато.— Конечно же, вы совершенно правы.
Он снова замолк. Молчал и я, пытаясь понять, в чем же именно я оказался прав, да еще — совершенно прав. И еще, в чем была соль шутки. И когда молчание стало неловким и даже неприличным, я произнес:
— Ну, что же... я пойду, пожалуй?
— Да-да, конечно, большое вам спасибо.
— Папку я возьму?
— Разумеется, прошу вас.
— А может быть, она вам...
— Нет-нет, большое спасибо. Мы выжали из нее все, что можно.
— Так что мне больше приходить не надо?
