. К концу третьей песни Генри уже был по уши влюблен.
Луи тоже, кажется, его заметил. Когда вечером «Элизиум» пристал в Новом Орлеане, он примчался за Генри по трапу на берег.
– Простите, это не вы, сударь, потеряли шляпу? – Луи ткнул пальцем в соломенное канотье, взгромоздившееся ему на шевелюру.
– Боюсь, не я, – отвечал Генри.
– И не я точно – смотрится на мне ужасно.
– А вот и нет! Не могу с вами согласиться. Она очень… – Разумеется, до Генри слишком поздно дошло, что Луи вообще-то прав: шляпа ему была слишком мала; пришлось срочно подыскивать слово, чтобы вывернуться. – …пароходная.
Луи расхохотался, а Генри подумал, что этот смех, наверное, самый красивый звук, который он в жизни слышал. Красивее даже, чем джаз.
– А вы бенье[15] любите? – застенчиво спросил Луи.
– Кто же их не любит!
И они пошли в «Кафе дю Монд», где обильно оросили сахарную жареную плоть пончиков чашками крепкого кофе из цикория. Потом они гуляли по речному берегу, слушая вопли чаек и дальнюю перекличку пароходов. А потом – после того, как они некоторое время постояли рядышком, ожидая, пока другие гуляющие уйдут подальше и оставят их одних… после нескольких конфузливых взглядов – Луи наклонился к нему и легонько поцеловал в губы. У Генри это был не первый поцелуй – эта честь досталась Синклеру Мэддингтону, однокашнику по «Филипс Экзетер». Тот поцелуй был неловкий, неумелый и немного отчаявшийся… а после они несколько недель обходили друг друга по широкой дуге, подогреваемые взаимным стыдом. Зато в поцелуе Луи никакого стыда не было – одна лишь сладость, от которой в животе у Генри что-то запорхало, а голова закружилась, как от шампанского. Вот бы он никогда не кончался…
Луи нахлобучил шляпу Генри на голову.
– На тебе смотрится куда лучше.
– Ты думаешь?
– Я знаю. Отныне, друг мой, это будет твоя счастливая шляпа.
С тех пор Генри ее никогда не снимал.
– Что это у вас на голове? – осведомилась Флосси, кухарка.
Генри как раз выметался из дома через кухню; канотье было заломлено под лихим углом.
– Это моя счастливая шляпа!
Она покачала головой, не отрываясь от курицы, которую обваливала в муке.
– Ну, раз вы так говорите…
Это было лето Генри-и-Луи.
Генри узнал, что Луи семнадцать и что он – часть реки, такая же неотъемлемая, как рыба или одетые мхом камни. Прежде чем умереть – слишком, безвременно рано, – его французский отец передал парню любовь к музыке и дар обращаться со скрипкой. А мать научила ценить самостоятельность, оставив сначала у дальних родственников, а потом, когда ему еще и семи не исполнилось, в католическом приюте в Новом Орлеане. Едва ему стукнуло двенадцать, Луи оттуда убежал, предпочтя жизнь на улицах, в рыбачьих поселках и на пароходах. Тонзиллит подарил ему хриплый голос, из-за которого все, что бы он ни говорил – от «рыба клюет» до «
