— А что. И скажу, — вступал в разговор второй. — Я лица, правда, не видел, поскольку он спиной ко мне сидел, — начинал он солидно. — Может, и не Виуманн это был вовсе. Но из рыцарей — это точно. Он вон там был, где они стояли.
Почему-то слова «машины», «камнеметы» и прочие синонимы, применяемые к катапультам, неожиданно тоже оказались под запретом. Тех, кто их употреблял, тут же начинали обходить, избегая приближаться ближе чем на две-три сажени.
— И вот когда ахнуло, — неспешно продолжал Гельмольд, — я сам своими глазами видел, как две черные руки вытянулись из земли, ухватили его, как куренка, открутили голову и назад нырнули. Куда-куда — туда! Куда ж им еще-то. Им на небеса хода нет.
В этом случае в правоте рассказчика всех особенно убеждало то, что он честно сознавался, что лица схваченного человека не видел. Если бы он врал, то и это бы придумал, чтоб было больше веры. А так он все поведал как на духу: и про руки черные, и про то, что рыцаря не опознал.
— Да Виуманн это был, больше некому, — подписывался третий. — Он же во все постные дни мясо жрал, как нехристь.
— Точно-точно. А в страстной четверг о прошлом годе он бабу-ливку обжимал на сеновале. Я сам его голос слыхал, — добавлял четвертый. — Это вместо молитв-то. А еще крест на плаще носил. Вот господь и не стерпел такого глумления.
— Так ведь утащил-то его кто? — слабо, больше ради приличия, возражал скептик.
— Ты что, дурной? Неужто неясно кто?
— А ты говоришь — господь. Как же так?
— Я говорю: не стерпел он. Понимать надо. Взял и отвернулся от закоснелого грешника. А когда господь от человека отворачивается, это значит, что он ему больше заступой быть не желает. Ну а тот, другой, рад-радешенек.
На другом конце лагеря рыцарей ордена в эти же дни и даже чуть ли не в то же самое время возникал иной, но столь же душещипательный разговор о схожих событиях:
— А с братом Ламбертом-то слыхали, что содеялось?
— А что такое?
— Да он сразу же, как оглох, денно и нощно из шатра не выходил — все богородице молился.
— Ну и…
— Вот тебе и ну. Она же милостивая. Видит: раскаялся человек. Взяла щипцы и давай ему в ушах ковыряться, куда черт залез.
— Ты того! Не поминай нечистого на ночь.
— Да я о его посрамлении.
— А-а, ну тогда ничего, валяй.
— Так вот, долго она там ковырялась. Наконец ухватила его за хвост и давай тащить наружу.
— И что?
— А то. Богородица все-таки. Разве она не осилит рогатого. Вытащила. Только нечистый одно ухо зубами успел порвать или когтями. А может, рогами упирался. Откуда я знаю. Ведомо лишь, что кровь у Ламберта оттуда хлестала. Зато сейчас он на одно ухо уже слышит.
