Теперь, вспоминая берлинские и парижские залы, в которых пела Славская, и типажи, составлявшие ее публику, я словно занимаюсь озвучанием и раскрашиванием очень старого фильма, где жизнь представала в виде какой-то серой дрожи, похороны проходили вприпрыжку, и одно только море было чуточку окрашено (в слабо-голубой цвет), а сбоку крутили за ручку машину, производящую несинхронизированный звук шипения прибоя. Вот некий плешивый господин с безумным взором, гроза благотворительных комитетов, медленно проплывает через мое поле зрения в сидячей позе пожилого эмбриона и — о чудо! — как раз попадает на стул в заднем ряду. Здесь же и наш знакомец граф в неизменном обличии: при высоком воротничке и в грязных гамашах. В первом ряду, не оглядываясь по сторонам, сидит убеленный сединами, но жизнелюбивый батюшка, и крест колышется на его широкой груди.
Участники этих «правых праздников», связанных в моей памяти с именем Славской, — такие же призраки, как и ее публика. Очень подошел бы сюда артист варьете с выдуманным славянским именем, из тех виртуозов гитаристов, которых выпускают в мюзик-холле первым номером; его лакированная гитара в блестках и его небесно-голубые шелковые штаны — это как раз то, что надо. За ним на эстраду мог бы выйти бородатый старый разбойник в поношенном фраке из бывших «Защитников русского народа»; он будет красочно описывать, что учиняют над русскими людьми масоны и израильсоны, эти два семитских племени.
А теперь, дамы и господа, мы имеем честь и удовольствие… И вот уже она на убийственном фоне пальм и национальных флагов, облизывая бледным языком жирно накрашенные губы и непринужденно сцепив на затянутом животе руки в лайковых перчатках, стоит и ждет, пока ее постоянный аккомпаниатор невозмутимый Иосиф Левинский, побывавший вместе с нею и в придворном концертном зале у царя, и в салоне товарища Луначарского и в притонах Константинополя, не возведет перед нею ступени беглых вступительных аккордов.
Иной раз, если подбиралась подходящая публика, она начинала с того, что пела российский гимн и только потом переходила к своему узкому, но всегда восторженно принимаемому репертуару. Тут обязательно будет мрачная песня «На старой Калужской дороге» (где на сорок девятой версте стоит сосна, грозой разбитая), и еще другая, которая в немецком переводе, де напечатанном в программке ниже русского текста, начинается словами: «Du bist im Schnee begraben, mein Russland»
