Так и не сумев стать настолько опасными, насколько хотели, они так и не осознали сами, насколько были опасны на самом деле. Их авантюра выросла в войну, а затем война так укоренилась во времени, в таком продолжительном и так плохо объясненном времени, что превратилась в самостоятельный институт, за неимением возможности вылиться в какие-то иные формы. Участникам прежних иррегулярных боевых действий пришлось либо выметаться, либо поспешно вливаться в ряды регулярной армии. К шестьдесят седьмому году от них осталась лишь тень, рефлекторные движения отборных авантюристов, которых слишком долго держали на задворках событий, где даже не пахло кровью. Убитые горем и отравленные воспоминаниями, они трудились, всеми брошенные, над созданием своей тайной вселенной. И казались самыми жалкими из всех жертв шестидесятых годов: все надежды славной службы на Новых рубежах>[24] либо пошли прахом, либо сохранились в смутных воспоминаниях, но сохранилась все еще любовь к их покойному вождю, унесенному в самом расцвете и его, и их сил. А еще у них сохранился печальный дар не доверять никому, да вечный холод во взоре, да собственный, уже мало кому понятный жаргон: «опечатывание границы», «черные операции» (для жаргона неплохо), «радикальное развитие», «вооруженная пропаганда». Я спросил одного «спука», что сие означает, и он лишь улыбнулся в ответ. Конек нашей разведки — наблюдение, сбор и обработка данных — превратился ныне в карнавального медведя, забитого и тупого. А с конца шестьдесят седьмого года, когда он все еще хромал и ковылял по Вьетнаму, уже назревало наступление «Тэт».
IV
Иногда по ночам в джунглях вдруг замирали все звуки. Не стихали, не растворялись вдали, а просто внезапно смолкали, будто все живое получало какой-то сигнал: летучие мыши, птицы, змеи, обезьяны, насекомые воспринимали его на волне, которая могла стать доступной нашему восприятию, проживи мы в джунглях с тысячу лет. Сейчас же оставалось лишь гадать, чего же именно мы не слышим, и пытаться жадно ловить любой звук, любые обрывки сведений. Мне и раньше случалось слышать такие затишья в джунглях — на Амазонке и Филиппинах,— но в тех джунглях было «безопасно», там вряд ли можно было предполагать, что сотни вьетконговских партизан маршируют по джунглям во все стороны, либо поджидают в засадах, либо просто живут там, выжидая удобного момента расправиться с тобой. Мысль об этом заставляла насыщать любую секунду нежданной тишины всем тем, что дремало в собственном воображении, и даже будила способности к яснослышанию. Начинало казаться, что слышишь вещи абсолютно невозможные — дыхание корней, биение сердец мелких зверьков; что слышишь даже, как покрываются росой фрукты и деловито возятся насекомые.
