, оставляя от границы до границы ровную полосу выжженной земли. (На вьетнамских лесопилках приходилось менять полотна пил каждые пять минут — наша древесина путалась с ихней.) Столько там сконцентрировалось американской энергии — американской и в основном незрелой,— что, если бы можно было ее воплотить во что-либо иное, кроме шума, боли и пустых трат, ее хватило бы на то, чтобы освещать весь Индокитай добрую тысячу лет.
Миссия и месиво: военные ведомства и гражданские, больше грызущиеся друг с другом, чем совместно воюющие с противником. Рука с пулеметом, с ножом, с карандашом. Рука, разящая в голову или в живот; рука, тянущаяся к умам и сердцам; рука, запускающая самолеты; проковыривающая щелки, чтобы подглядывать; собирающая информацию. Рука, скрюченная, как у человечка из эластика. Внизу уткнувшийся мордой в грязь рядовой, наверху Руководящая троица: голубоглазый генерал с лицом героя, престарелый посол, которого вот-вот хватит кондрашка, да ражий и бессердечный трюкач из ЦРУ (Роберт Комер по прозвищу Реактивный Двигатель, шеф программы «умиротворения» на языке шпионской братии, а на самом деле — второй войны. «Доложи» ему Уильям Блейк>[16], что видел в лесу ангелов господних, Комер сначала постарался бы его разубедить, а не сумев, приказал бы обработать лес дефолиантами). А кругом — сплошная вьетнамская война и сплошные вьетнамцы, вовсе не невинные посторонние. Если бы ужи могли убивать, Миссию и ее многочисленные руки можно было бы сравнить со спутавшимися в клубок ужатами. Все по большей части были столь же невинными, и столь же разумными. И многие так или иначе испытывали удовлетворение от того, что делали. Думали, что боженька им за это воздаст.
Они были невинными. Ведь для нестроевого персонала, живущего в Сайгоне, война была ничуть не более реальной, чем на экране телевизора дома в Америке. Огрубелость воображения и чувств усугублялась гнетущей скукой, невыносимой отчужденностью и непреходящим беспокоящим ощущением, что в один прекрасный день война окажется много ближе к тебе, чем до сих пор. А замешен был этот страх на зависти — то скрываемой, то демонстрируемой — к каждому солдафону, который хоть раз был «там» и собственными руками прикончил гука — этакая подленькая заочная кровожадность, восседающая за добрым десятком тысяч канцелярских столов, выдуманная жизнь, изобилующая кровавыми подвигами из военных комиксов, отпечаток пальцев таящегося в глубине души головореза на каждой утренней сводке, заявке, платежной ведомости, истории болезни, информационном бюллетене и тексте проповеди — короче говоря, на всей системе.
