Вот и говорите об имперсонификации личности, о врастании в выбранную роль, об иронии судьбы: я отправился освещать войну, а война просветила меня. Старая история, кроме как для тех, кто никогда ее раньше не слышал. Я отправился туда, ведомый незрелым, но искренним убеждением, что нужно уметь смотреть на все, что угодно. Искренним — потому что я действительно действовал соответственно убеждению; незрелым — потому что не знал — и лишь война смогла научить,— что человек отвечает за все, им увиденное, так же, как и за все им содеянное. Но беда в том, что разобраться в увиденном чаще всего можно лишь многие годы спустя, что многое из увиденного так и остается в глазах, не сумев проникнуть глубже. Время и информация, рок-н-ролл, жизнь. Не информация замораживается, замораживаешься ты сам.
Иногда я не мог понять — длился бой секунду, или час, или просто мне померещился, или что-то еще. На войне, чаще, чем когда-либо, никак не возьмешь в толк, что ты делаешь и чем занимаешься. Функционируешь просто, и все, а потом насочиняешь об этом черт знает что: хорошо тебе было или плохо, понравилось или не понравилось, так поступил или иначе, ошибся или не ошибся; а ведь что было — то и было.
Потом, вернувшись, рассказывая байки, я говорил: «Ох и страшно же было!» Или: «О господи, я уж думал — конец». И говорил я все это задолго до того, как сумел понять, насколько действительно было страшно, и насколько действительно неотвратимо и близко было наступление конца, и насколько это совсем от меня не зависело. Я, конечно, был совсем не глуп. Просто «не дошел» еще. Некоторые вещи трудно увязать воедино, когда возвращаешься из краев, где у всех на уме лишь одна война.
— Если получите ранение,— сказал военный врач,— доставим вас вертолетом на базу в полевой госпиталь минут за двадцать.
— С тяжелым ранением,— сказал санитар,— вас перебросят в Японию часов за двенадцать.
— Если убьют,— пообещал клерк из управления похоронной службы,— доставим вас домой в течение недели.
«Время работает на меня» — было написано на первой каске, которую мне довелось там носить. А ниже, буквами поменьше, скорее прошептанная молитва, чем лозунг: «Не лги, солдат». Мне ее бросил из вертолета стрелок хвостового пулемета на аэродроме Контум, в первое мое утро во Вьетнаме, несколько часов спустя после сражения под Дакто. Перекрывая шум винтов, стрелок проорал: «Держи, у нас их до черта, желаю удачи!» — и вертолет взлетел. Я был так рад экипироваться, что даже не задумался, от кого она мне досталась. Подшлемник оказался засален и заношен, в нем была жизнь — в отличие от его бывшего хозяина. Избавился я от каски минут через десять. Я не просто оставил ее на летном поле, а стыдливо, украдкой, отдалился от нее, чтобы никто мне не крикнул: «Эй, раззява, барахло свое забыл...»
