Был он дядькой простым, беззлобным, хотя и вспыльчивым. Очень не любил людей кавказского происхождения, сделали они ему в свое время пакость какую-то. Поэтому и четвертого соседа по палате не уважал. Звали того Аслан. Национальность его определить никто не брался, а сам он не сообщал. Появился в палате Аслан одновременно со мной, диагноз обычный для этого отделения — тупая травма головы. Но лечением ему особенно не досаждали, давали раз в день какие-то таблетки и все. Угрюмый кавказец ни с кем не общался, разговоров не поддерживал, молча лежал, уставившись в потолок. Иногда легко поднимался и уходил. Петр, который тоже мог вставать, заметил как-то, что Аслан разговаривал по телефону-автомату, висевшему в холле отделения. «Знаешь, что-то он мне подозрителен, — поделился Петр со мной. — Так шпионы своему шефу докладывают. Эх, прижать бы его, да расколоть до пупа!» Однако к кавказцу напрямую не цеплялся, побаиваясь, наверное. Там было чего бояться. Взгляд у Аслана был очень нехорошим, давящим. Но встречаться с этим взглядом приходилось не часто.
Мужчину, лежавшего у окна, звали Степаном Фомичом. Петр называл его запросто — Фомичом и вел с ним себя раскованно, как принято у пролетариев без комплексов. Был Фомич каким-то начальником, хотя и недостаточно большим, чтобы лежать в отдельной палате. Работал в одной из местных контор. Отправлялся в командировку, и так не повезло. Наш самолет едва успел набрать высоту после взлета, когда произошел взрыв. Пилотам удалось вернуть машину в Крестополь. В каком-то смысле было удачей то, что не пришлось тянуть до подходящего для экстренной посадки аэродрома.
К Фомичу часто приходила жена — веселая, довольно респектабельная дама. Она приносила много разных вкусностей, которыми он щедро делился с собратьями по несчастью. Пару раз прибегала симпатичная, но явно пустоголовая девица. Приносила тайно бутылку коньяку, задерживалась ненадолго, чмокала в нос, желала скорейшего выздоровления и упархивала. Как заметил вполголоса Петр: «На дочь не похожа. Полюбовница, верняк». Но от вопросов деликатно воздерживался, тем более что коньяк почти целиком попадал к нему и он нарушал больничный режим, закусывая моими апельсинами.
Апельсины и яблоки приносила та самая женщина, которую я в самолете первой привел в чувства. Она считала себя по гроб жизни мне обязанной и так истово благодарила за спасение, что становилось неловко. Настасья Филипповна (это надо же, какое сочетание имени и отчества придумали родители!) была уже бабушкой. Гостила у дочери и зятя. А тут их срочно направили в Штаты на полугодичную стажировку. Оставался сын, 14-летний разгильдяй, за которым был необходим строжайший присмотр, поскольку ни одно новое молодежное веяние не проходило мимо его полупустой головы. Пацан то красил волосы в пожарный цвет, то собирался уходить в некую коммуну возрождавшихся хиппи, то порывался вступить в националистическую организацию, члены которой маршировали по воскресеньям на одном из городских проспектов. Бабушке, чтобы оставаться с внуком, нужно было скоренько решить кое-какие дела в Москве и вернуться. Но слетать домой не получилось.
