Однако, покуда я пережевывал сон, мне опять вдруг стало казаться, что я все-таки лежу на жесткой садовой скамейке, ее подлокотник грубо врезается в голову и что так спать невозможно. В этот миг надо мною кто-то проговорил:
— Сынок, не спи здесь, не то тебя заберет полицейский.
Я поднялся и, пошатываясь, побрел прочь, даже не глянул, кто меня разбудил. Увидел еще скамейку, на ней, прижавшись друг к другу, сидели женщина и мужчина. Я шел все дальше, пока не забрел опять в совершенно безлюдное место. До одурения хотелось спать. Оглядевшись по сторонам, я прокрался в кусты, и там, в темноте, упал на траву. Мгновенье спустя я уже опять лежал в своей теплой постели и сердито вспоминал новое интермеццо.
Но как же похож на действительность этот сон, даже в самых неожиданных своих поворотах! В нем нет ничего невероятного, ничего неясного, никаких провалов, как это бывает обычно в сновидениях.
Все утро мой сон не выходил у меня из головы, в гимназии я тоже был крайне рассеян. Однако на этот раз вся история вовсе не представлялась мне столь чудовищной, я находил ее скорее весьма и весьма любопытной; вчерашнее же мое отчаяние, по здравом рассуждении, счел несколько преувеличенным.
После урока греческого я подошел к господину учителю Дарвашу; мне было известно, что у него имеется внушительная библиотека.
— Господин учитель, я очень хотел бы почитать какую-нибудь научную книгу о сновидениях. Не будете ли вы так любезны порекомендовать мне что-нибудь?
— Гм… с чего это пришло вам в голову?
— Мне интересно. Очень.
Дарваш призадумался, затем сказал:
— Ну что же, мой мальчик, пожалуй, и у меня найдутся подходящие книги. Загляните ко мне под вечер, и я с удовольствием покажу их вам, а уж вы сами выберете, какая больше придется по вкусу.
После обеда на меня вдруг напала неодолимая сонливость, и я, можно сказать, против воли, прилег на диван и задремал, но при этом все время чувствовал, что лежу на траве и моя одежда от росы совсем отсырела.
Я шел к Дарвашу с радостью и великой гордостью. Еще ни один ученик не побывал у него на квартире, да и вообще сблизиться с ним было непросто. Он был нелюдим и необыкновенный молчун.
— Наш грек молчит на восьми языках! — такая ходила о нем присказка.
Он и в самом деле знал множество языков, был сведущ во многом; однако выяснялось это только случайно. В школе он строжайшим образом придерживался предмета, не позволял себе никаких отступлений, не щеголял без нужды познаниями, как это любят делать иные учителя. В нем странным образом вообще отсутствовала страсть сообщительности. Он был образованнейшим человеком, но, насколько я знаю, никогда не написал ни единого слова — и это в стране, где каждый, кто прочитал за жизнь хотя бы две книжки, считает себя вправе сотворить третью.
