Я давно уже бросил чистить туфли подмастерьев и тихо, сладко оплакивал себя, при-строясь на корточках возле двери. И вдруг принял решение. Отшвырнул туфли и щетку, осторожно приоткрыл дверь. Она скрипнула, я замер, прислушался. Старший подмастерье перевернулся на другой бок и невнятно выругался. Опять все стихло. Я неслышно снял с проволочной вешалки мою ветхую соломенную шляпу. Потом попробовал вытянуть нижний ящик комода, в котором лежало мое единственное пальто. Ящик поддавался с трудом, то правое, то левое медное колесико застревало, приходилось поддергивать, а дернуть сразу посильнее было нельзя, чтобы не заскрипело. Я так и не вытянул ящик, только приоткрыл слегка, просунул внутрь руки, в изъеденное молью тряпье, половину вывалил на пол и, пошарив, выволок наконец пальто с продранным на локте рукавом; в следующее мгновенье я был уже во дворе, не успев даже накинуть пальто, ничего не прибрав, оставив все барахло на полу, не задвинув даже ящик, не закрыв за собою дверь, чтобы не разбудить кого-нибудь ненароком.
Как они будут злиться!
Огромные решетчатые ворота, выкрашенные зеленой краской, были еще заперты; я взобрался наверх — ворота были чуть не вровень с домом, — оттуда, срываясь, в три неловких торопливых скока спустился, вернее, свалился наземь. Перевел дух и со всех ног бросился прочь! Я бежал вдоль речки, проскочил галерею бакалейной лавки, обнесенную деревянными столбами. И тогда лишь умерил бег, когда зеленые ворота и самый дом пыток исчезли из глаз.
«Пойду в город», — решил я.
Город, Большой город, был недалеко, я знал, что на трамвае туда можно доехать за три четверти часа. Первый трамвай уже отправлялся с большой рыночной площади, ранние торговки как раз втаскивали в вагон объемистые корзинищи и усаживались на скамьях, растопыря свои толстые бедра, жесткие юбки. За спиною у каждой из грязно-белых узлов торчали тяжелые молочные бидоны, спереди, наперевес, болталась еще одна большая корзина.
«У этих-то есть денежки на трамвай», — подумал я злобно и, спотыкаясь, побрел через рынок по грязной асфальтовой дорожке, оскользаясь на дынных корках и капустных листьях. Мне даже в голову не пришло идти к родной матери — хотелось распроститься навсегда со всем, что я знал, потому что здесь все, все было ужасно.
Торговые лавки, палатки только-только просыпались. Двое парнишек, ученики сапожника, пронесли на длинном шесте вереницу сапог, будто ханаанские евреи, несущие виноградные грозди. В церкви заблаговестили к утренней мессе. Подняв тучи пыли, прогрохотала телега. Я шел в ту сторону, куда укатил трамвай; становилось жарко.
